То же сказание в Бытии; но Бытие записано не ранее VIII века до Р. X., а шумерийский «Гильгамеш» относится не позже, чем к XXV веку, и, может быть, повторяет древнейший подлинник.
XLI
От этих глиняных дощечек, густо усыпанных острыми гвоздями клинописи, кажется, все еще веет страшным запахом потопных вод.
XLII
В одном из древнейших отрывков изображаются бедствия допотопного мира. Дощечка сломана, клинья полустерты. Но вот что можно прочесть:
…Когда третий год наступил,
Взбунтовались люди в городах своих…
Когда четвертый год наступил,
Истощились хлебные житницы…
Далее сломано, несколько строк выпало. В них, должно быть, повествовалось о страшном голоде, следствии всемирной войны и всемирного бунта. И опять можно прочесть:
…Люди, как тени, бродят по улицам.
Когда пятый год наступил,
Дочь косится на мать подходящую,
Мать дверей не отворяет дочери;
Дочь наблюдает за весами матери,
Мать наблюдает за весами дочери.
Когда год шестой наступил,
Люди людей пожирали от голода…
Мать дитя свое изготовила к трапезе…
(Cuneiform Texts from Babyl.
Tabl. in the Brit. Mus., XV, 49)
И в эти же дни Утнапиштим Атрахазис (Atrachasis — Премудрый), вавилонский Ной, зарывает в землю древние скрижали, сокровища допотопной мудрости, то «единственное семя, от которого все опять началось» после потопа (Plato. Timeus. — Berossos. Babyloniaka, Fragm.).
Значит, именно тогда, накануне тех страшных дней, человечество достигло высшей ступени развития — того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией», что Платон называл «Атлантидою», а Достоевский — «человекобожеством». И вот, на этой высоте — всемирная война, всемирный бунт, одичание, озверение, людоедство — конец человечеству: все, как у нас — то же начало и тот же конец.
XLIII
…Открывает Премудрый уста свои,
Так говорит Богу Эа Властителю:
«Погибает, Господи, род человеческий,
Пожирает землю ярость богов.
Смилуйся, Боже, над тварью твоей!..»
Опять сломано. Кажется, боги смиловались, но люди не покаялись.
…Собрал Энлил богов, сказал им так:
«Вот, не убывает зло, а множится.
Не щадите же людей, не милуйте!
Воскорбел я в сердце моем от буйства их…»
И в Бытии почти дословно то же: «Раскаялся Господь, что создал человека, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человека» (VI, 6–7).
Тогда Elohim, боги Израиля, и боги Вавилона — решают потоп. Но милосердный Iahwe-ja предупреждает Ноя-Атрахазиса; а дабы не нарушить тайны богов, говорит с человеком не лицом к лицу, а в вещем знамении; как начинающийся ветер потопный, свистит в щели тростниковой хижины, первобытного жилища сенаарского:
«Хижина, хижина! Стена, стена!
Слушай, хижина! Внемли, стена!
Человек из Шуриппака, сын Убара-Туту,
Сломай свой дом, построй ковчег,
Презри богатство, жизни взыщи,
Все потеряй, душу спаси!»
(Gilgamesch, XI, 21–27)
И строение ковчега повторяется в обоих сказаниях, библейском и вавилонском, до мельчайших подробностей — до «горной смолы», chemar, которой осмолены оба ковчега (Gilg., XI, 66–70. — Быт. VI, 14).
Но изображение самого потопа в вавилонской клинописи живее, подлиннее, чем в Бытии, как будто здесь говорит слышавший, а там — видевший.
XLIV
Только что в небе утро забрезжило,
Черная туча из-за неба выползла;
Бог Адад внутри загремел,
Полетели вперед боги-вестники,
Над горами, над долами.
Колья причалов рвет Иррагал из земли,
Рушит плотины Нимурта неистовый.
Ануннаки-диаволы подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками.
Ярость Ададова вздыбилась до неба,
Свет дневной обратила во тьму
И разбила землю, как сосуд горшечника. —
Дул, не слабея, весь день ветер полуденный,
Выл и ревел, гнал воды на горы;
Как полки, на людей волны падают.
Люди друг друга не видят во тьме,
Небо не видит земли погибающей. —
Устрашилися боги смерча потопного,
Побежали, взлезли на небо, к Ану Отцу,
И прижались к стене, прикурнули, как псы.
Закричала Иштарь, как роженица,
Завопила царица богов благовещая:
«В перст земную отыдет род человеческий!
Зло повелела я в сонме богов,
Истребленье людей моих лютое:
Я сама родила их, Матерь единая;
Ныне же люди, как рыбья икра, воды наполнили!»
Плачут боги, плачут бесы с богиней Иштар,
Воют, согнувшись, сидя на корточках…
(Gilgam., XI, 97 — 216)
XLV
«Семь дней продолжалась буря потока, а на седьмой утихла», — повествует Атрахазис:
Взглянул я на небо, и вот, тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел,
И гладка поверхность вод, как крыша гладкая. —
Люк я открыл, свет упал на лицо мое;
Сел я, поник и заплакал,
Слезы текли по щекам моим…
(Gilgam., XI, 133–138)
В Божественной Книге ничего нет равного этим слезам человеческим.
XLVI
Когда ковчег остановился на горе Низир (Nisir), Атрахазис выпускает по очереди голубя, ласточку и ворона, чтобы узнать, сошла ли вода с земли. Голубь и ласточка вернулись в ковчег, «не найдя места покоя для ног своих» (Быт. VIII, 9).
Ворон полетел, место нашел,
Сел — клюет, каркает — не возвращается.
(Gilgam., XI, 154–155)
Тогда Атрахазис выходит из ковчега и приносит на горе жертву богам:
Сладостный запах учуяли боги
И слетелись на жертву, как мухи.
(Gilgam., XI, 161–162)
Бог Эа благословляет Атрахазиса:
Атрахазис с супругой были доныне людьми;
Ныне же будут, как боги, в сонме богов.
(Gilgam., XI, 202–203)
Судьба Атрахазиса таинственнее Ноевой: этот родил второе человечество и умер, как человек; тот не рождает и не умирает, как бог (второе человечество Иштарь-Мами творит из персти земной, так же как первое). На краю света, в Устье Рек, где был Эдем, поселяется Атрахазис, последний человек первого человечества, как Второй Адам, бессмертный, вкусивший от Древа Познания и Древа Жизни вместе.
