Но грусть была легкая, тающая, как льдинка на языке, потому что Садовник знал и другое: были бы у дома хозяева, пусть самые неприветливые, а договориться с ними можно. Рано или поздно.

Боль, наконец, ушла.

Нейтронный ветер был свеж и приятно ласкал псевдоэпителий. Он вызвал сложную гамму свечения в листьях кодо, и на них распустились нежные венчики. Кодо жадно пили нейтронный ветер, и структуры их полей, несколько апатичные после промежуточной пульсации Светила, наполнялись живительной энергией.

Сад просыпался, и утро Пульсации обещало новое возрождение, в котором уже не будет ни апатии, ни, тем более, этого противного жжения в области сердца. После возрождения он обязательно искупается в Ядре галактоса, а потом отправится по делам: в остывающих мирах всегда хватает работы.

При упоминании об этих вырождениях материи Ирр-медлительный с сочувствием подумал об обитателях параллельных вселенных.

Если и там высшие цивилизации не сумели изменить закон цикличности, то и они, несомненно, несут тяжкое бремя наведения порядка в остывающих мирах. Как странно и расточительно поступает природа! Даже представить трудно, что из мертвой материи, скатившейся по энергетической лестнице в самый низ, могут образовываться стабильные структуры или более того — жизнь. И уж вовсе невероятным казалось открытие Ирром-неугомонным на окраинах остывших миров разумной жизни. Жизнь — на уровне атомов! Абсолютно нерационально. Зачем природе такие эксперименты, если она даже им — иррам — не дала совершенства? Каждый раз растворяйся и возникай заново в слабеньких пульсациях Светила, когда рядом щедрое лоно Ядра галактоса, в котором жизнь их обрела бы и новое могущество, и новый смысл…

Рядом возник Ирр-неугомонный и прервал размышления приятеля.

«О, так ты до сих пор еще в коконе, — послал он насмешливую мысль. — Или ты выращиваешь дополнительный мозг?»

У самого Неугомонного их было уже целых шесть: сквозь псевдоэпителий проглядывали их пылающие сфероиды, которые вращались вокруг общего центра.

«Нет, я заболел, — грустно ответил Ирр-медлительный. — После промежуточной пульсации я вдруг почувствовал жжение в области Питателя. Попытался отыскать причину, но ничего, кроме исчезающе малой инородности, там не нашел…»

«Ты становишься мнительным, — беспечно заявил Неугомонный и поудобней расплылся вокруг силовых линий ближайшего кодо. — Надо поменьше нежиться в коконе. К тому же твои защитные тела уже давно бы растворили любую инородность».

«Я не все еще рассказал, — Ирр-медлительный хотел было обидеться, но передумал. — На четырнадцатом толчке утра Пульсации резкий укол в сердце заставил затрепетать все мои волноводы информации… Правда, после этого вроде стало легче. Жжение прекратилось».

Неугомонный тотчас вырастил гравитационный щуп и ввел его в тело приятеля.

«Ничего там нет, — заявил он микротолчок спустя. — Насыщенность нейтронного потока нормальная. Период вращения и температура сердца — стабильные. Есть незначительная остаточная флуктуация, но это абсолютно не страшно… Инородность, кстати, тоже рассосалась. Так что ты здоров, как Ядро галактоса».

Ирр-медлительный потускнел и начал разматывать свой силовой кокон.

Чтобы успокоить его окончательно. Неугомонный послал еще одну мысль: «Что тело? Скоро возгорится день Пульсации, и мы, растворившись в его тепле, возродимся опять — еще более сильными».

— Ты кричал во сне. Что-нибудь приснилось, милый?

Илья задыхался. Сознание его только что вернулось в тело — крохотное, неуклюжее, отвратительное человеческое тело, не умеющее не то что играть наперегонки со светом, но даже просто парить, растекаться, ощущать сладкий ток нейтронного ветра, не знающее возрождений. Он больше не Хозяин Вселенной! Он — обломок остывающего мира, жалкая капелька протоплазмы. Нет, не искупаться теперь, никогда не искупаться ему в Ядре галактоса!

Ощущение потери было столь огромное и безвозвратное, что Илья заплакал.

— Что с тобой, Ил, ты слышишь меня, Илюша? Ты заболел? Сейчас, милый, сейчас… Выпей! Ну выпей же лекарство.

Зубы Ильи отбили дробь по чашке. Преодолевая отвращение ко всему земному — воздуху, воде, этим грубым чужим рукам, — он глотнул горько-мятную жидкость, всхлипнул.

Сознание, наконец, завладело телом. Истерика, вызванная несовместимостью духа Хозяина Вселенной и человека (так потом объяснил свое поведение Илья), кончилась так же внезапно, как и началась.

Он сидел в постели — потный, измученный — и сжимал в руке микроблок поливита. Индикатор приема пылал, будто глаз дьявола.

— Почему он включен? — хрипло спросил Илья и тут же вспомнил: они играли вечером в подслушивание мыслей — кто ласковей подумает, наверное, уснул, забыв выключить.

— Ты знаешь, Поль, — он говорил медленно, словно заново осваивал человеческую речь. — Я только что был им… Существом. Это параллельный мир… Мы вовремя ушли, Поль. Иначе нас бы уничтожили. Как инфекцию… Они — хозяева своей вселенной. Это жизнь на уровне энергии звезд и звездных скоплений… Извини, Поль. Возвращаться было очень страшно!

— Я понимаю, — прошептала Полина. — Ты отталкивал меня… Я понимаю. У меня тоже было нечто похожее. Тогда, во время приема… Нет, ничего конкретного, я бы рассказала. Ощущение недуга, что ли? Ощущение разума? Нет, нет, просто ощущение присутствия чужого.

Илья встал, пошатываясь, подошел к иллюминатору. Желтый огонек Окна по-прежнему теплился среди стылых звезд.

«Скоро он уйдет, — подумал Илья. — Через год, два, а может, через месяц. У них там другое течение времени. Само Окно, может, и останется, что с него возьмешь — прореха. Но Ирр выйдет из кокона, и не станет ни Скупой, ни волноводов, ни амеб…»

— Если это так, — обрадовалась Полина, — то ты нашел универсальный способ общения с разумом — любой формации и уровня. Прямой контакт. Перевоплощение. Не изучение и понимание, а осознание. Изнутри. Подумай на досуге, Ил.

— Я не напугал тебя? — Илья целовал соленые глаза, щеки.

Затем они долго пили кофе и ждали конца условной ночи.

Тихонько бормотал Инфор. В объеме изображения шли сюжеты из жизни Обитаемых миров. Илья разговаривал, шутил, а сердце продолжало щемить. Были в этой тонкой боли и жалость к невообразимо огромному существу, которое они заставили страдать, и необъяснимое послевкусие, которое всегда бывает после прикосновения к великому, будь то музыка, индийская пагода или параллельная вселенная, и, наконец, странная смесь тоски: ему сейчас одинаково дороги были и Птичий Гам, и Ядро галактоса, в котором — увы, увы! — не суждено нырять и смеяться светом.

— Посмотри, — позвала его вдруг Полина. — Красота какая.

Инфор показывал берег неведомого океана.

Там синело и таяло небо. Там мчался, оседлав крутую волну, смуглый наездник, а вдоль кромки прибоя бегали смуглые дети. Там зеленые валы вырастали на отмелях и выбрасывали на песок гирлянды подводных цветов. Там весело кипел, котел пляжа, а в кругу отдыхающий человек пятнадцать юношей и девушек исполняли ритмичный танец Мануэля Косты.

Такова была «визитка» планеты.

Может, поэтому, когда объем экрана трижды полыхнул малиновым огнем — спецсвязь! — дальнейшее сообщение диктора показалось нелепой шуткой, розыгрышем:

— Ненаглядная, — сказал он. — Ведущий курорт Обитаемых миров, аналог Земли. Вчера среди отдыхающих и обслуживающего персонала зарегистрирована вспышка острой спонтанной лейкемии. Больным оказывается помощь. В этот же день на планету прибыли консультанты Объединенного медцентра. Решением совета Мира в зоне Ненаглядной объявлен карантин».

— Там Антуан! — с тревогой воскликнул Илья, обращаясь к Полине. — Кто бы мог подумать: планета-курорт, здравница на здравнице и такое редчайшее заболевание… Что же там произошло?!

Никаких особых поводов для тревоги не было — мало ли где объявляют карантины, — однако сердце Ильи вдруг сжало предчувствие беды. Необъяснимое, но тем не менее, пронзительное, требующее каких-то немедленных действий.