Мне снилось — от резни чудовищного боя,

От крови, слез и мук бежал я в темный лес

     Искать защиты и покоя

     Под вечным куполом небес.

Здесь чудный полумрак таинственного храма,

Стволы уходят вдаль, как легкий ряд колонн,

     Как сладким дымом фимиама,

     Смолою воздух напоен.

И в говоре ветвей мне чудится порою

Благоговейный гул молящейся толпы,

     И сыплют искры надо мною

     Лучей широкие снопы…

Но вдруг в немой тени нарушил мир отрадный

И грозно прошумел могучий взмах крыла:

     То ястреб — хищник кровожадный

     Упал на жертву, как стрела.

Добычу он схватил железными когтями

И страшно медленно душил, и в тот же миг

     Из дикой чащи под ветвями

     Ко мне донесся чей-то крик.

И этот крик растет, от края и до края

Он наполняет мир тоскующей мольбой

     И мчится к небу, замирая

     В дали блестящей и пустой.

И ужасом тот крик мне душу потрясает.

А солнце между тем преступный темный лес

     Невозмутимо озаряет

     Лучами с праздничных небес.

Как храм, поруганный кровавым злодеяньем,

Безгрешной чистоты наружный вид храня,

     О лес, торжественным молчаньем

     Теперь ты страшен для меня!

Здесь, даже здесь, увы! нет мира и покоя:

Все та же предо мной и здесь, в глуши лесов —

     Резня чудовищного боя

     И злоба бешеных врагов!

1884

Я знаю: грозный час великого крушенья

     Сметет развалину веков —

Уродливую жизнь больного поколенья

     С ее расшатанных основ, —

И новая земля, и новые народы

     Тогда увидят пред собой

Не тронутый никем, — один лишь мир природы

     С его немеркнущей красой.

Таков же, как теперь, он был, он есть и будет,

     Он вечно юн, как Божество;

И ни одной черты никто в нем не осудит

     И не изменит ничего.

Величественный зал для радостного пира,

     Для пира будущих людей,

Он медлит празднеством любви, добра и мира

     Лишь в ожидании гостей:

Разостланы ковры лугов необозримых;

     На вековом граните гор

Покоится в лучах лампад неугасимых

     Небес сапфировый шатер;

И тень из опахал из перьев тучек нежных

     Дрожит на зеркале волны,

И блещет алебастр магнолий белоснежных,

     И розы нектаром полны,

И это все — для них: все это лишь убранство

     Для торжества грядущих дней,

Где трапезою — мир, чертогами — пространство

     Земли и неба, и морей.

И вот зачем полна природа для поэта,

     На лоне кроткой тишины,

Едва понятного, но сладкого обета

     Неумирающей весны.

И вот зачем цветы кадят свое куренье

     Во мгле росистых вечеров,

И вот о чем гремит серебряное пенье

     Неумолкающих валов.

1884

Серебряной каймой очерчен лик Мадонны

В готическом окне, и радугой легло

Мерцание луны на малахит колонны

Сквозь разноцветное граненое стекло.

Алтарь и дремлющий орган, и купол дальний —

   Погружены в таинственную мглу;

Лишь край мозаики в тени исповедальни

Лампаду отразил на мраморном полу.

   Седой монах, перебирая четки,

Стоял задумчивый, внимательный и кроткий;

И юноша пред ним колена преклонил;

   Потупив взор, он робко говорил:

     «Отец мой, грех — везде со мною:

     Он — в ласке горлиц под окном,

     Он — в играх мошек над водою,

     Он — в кипарисе молодом,

     Обвитом свежею лозою,

     Он — в каждом шорохе ночном,

     В словах молитв, в огне зарницы,

     Он — между строк священных книг,

     Он — в нежном пурпуре денницы

     И в жгучей боли от вериг…

     Порою череп брал я в руки,

     Чтоб запах тленья и могил,

     Чтоб холод смерти утолил

     Мои недремлющие муки.

     Но все напрасно: голова

     В чаду кружилась, кровь кипела,

     И греза на ухо мне пела

     Безумно нежные слова…

     Однажды — помню — я увидел,

     Уснув в горах на склоне дня, —

     Ту, что так страстно ненавидел,

     Что так измучила меня.

     Сверкало тело молодое,

     Как пена в сумрачных волнах,

     Все ослепительно нагое

     В темно-каштановых кудрях.

     Струились волны аромата…

     Лежал недвижим я, как труп.

     Улыбкой дерзких, влажных губ

     Она звала меня куда-то,

     Она звала меня с собой

     Под полог ночи голубой:

     „Отдашь ли мне ночное бденье,

     Труды, молитвы, дни поста

     И кровь распятого Христа,

     Отдашь ли вечность и спасенье —

     За поцелуй?..“ И в тишине

     Звучало вновь: „Отдашь ли мне?..“

     Она смеялась надо мною,

     Но брошен вдруг к ее ногам

     Какой-то силой роковою,

     Я простонал: „Отдам, отдам!..“»

     ………………………………….

1884

Ряды сенаторов, надменных стариков

     С каймою пурпура на тоге,

И мрачный понтифекс в собрании жрецов

     Стоят задумчивы и строги.

Кой-где центурион гарцует на коне,

     И целым лесом копий медных

Когорты зыблются в чешуйчатой броне

     Под грозный шум знамен победных;

И сонмом ликторов Марк Манлий окружен…

     Но, мановеньем горделивым

Вниманья требуя, к толпе промолвил он

     Перед зияющим обрывом:

«Прощай, родимая земля! в последний раз

     Я шлю привет моей отчизне…

Не бойтесь, палачи: все кончено, — и вас

     Молить не буду я о жизни.

Жить, разве стоит жить, когда — всесилен мрак,

     И вечно грудь полна боязни,

И душно, как в тюрьме, и всюду, что ни шаг, —

     Насилья, трупы, кровь да казни…

Пришел и мой черед; но пусто и мертво

     В потухшем сердце: вашей власти

В нем нечего казнить, — народ, возьми его,

     Возьми и разорви на части!..»

Так Манлий говорил, и грустный долгий взор

     Сквозь дымку полдня золотого

Он обратил туда, в сияющий простор,

     На ленту Тибра голубого,

На солнце и луга, на волны и цветы…

     Толпою резвою со свистом

Мелькнули ласточки с лазурной высоты,

     Чтоб утонуть в эфире чистом;

Очами скорбными их Манлий проводил…

     У ног его немой и дикий

Утес в расщелине любовно приютил

     Цветок малиновой гвоздики;

И, все забыв, глядел страдалец на него —

     Почти без мысли и сознанья —

В минуту грозную, не помня ничего,

     Ловил струю благоуханья…

Но палачи к нему приблизились в тот миг;

     Он их отталкивает гордо

И к пропасти идет, спокоен и велик,

     Идет бестрепетно и твердо, —

И ропот ужаса пронесся над толпой…

………………………………………….

1884