Певец Америки, таинственный и нежный,

С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный

Однажды полночью унылой: «nеvеrmоrе!»[15]

Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор

За Вороном твоим, за вестником печали?

Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;

И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,

На горестный напев откликнуться был рад;

Зловещей прелестью, как древняя Медуза,

Веселых парижан пугала эта муза.

Зато ее речей неотразимый яд,

Зато ее цветов смертельный аромат

Надолго отравил больное поколенье.

Толпа мечтателей признала в опьяненье

Тебя вождем, Бодлэр… Романтиков былых

Отвага буйная напоминала в них…

А все-таки порой завидуешь их воле;

Живут, работают на безграничном поле

И мыслят, и никто не может запретить,

Что хочется писать, что хочется любить.

Они — безбожники, философы, буддисты,

Ученики Золя, «толстовцы», пессимисты,

Там тысячи кружков, религий, партий, школ,

Там всякий думает, что истину нашел.

Не ведая преград, свободно ищет гений

И новой красоты, и новых откровений.

И человечеству художники свой труд

Во славу Франции дарить не устают.

Открыты все пути: не нужно лицемерить

И лгать перед толпой. Они дерзают верить

В наш прозаичный век, что святы их мечты,

Исканье истины и жажды красоты.

У них в созданиях, у них в душе — свобода:

Привет художникам великого народа!

С такими думами по выставкам брожу,

На тысячи картин, на статуи гляжу.

Чтоб в будничный мирок мы глубже заглянули,

Один, изобразив две медные кастрюли

Да пару луковиц, положенных на столь,

Hoвейший реализм до крайности довел,

А близ него другой, художник идеальный,

Стремится к прелести легенд первоначальной.

В картине сказочный туманный полусвет,

Деревья странные, каких в природе нет.

Назло теориям сухим и позитивным,

Он хочет быть простым, он хочет быть наивным.

А рядом, в золоте распущенных кудрей,

С улыбкой дерзкою Венера наших дней,

Наемница любви — перед толпой раздета,

О Фрины модные, царицы полусвета, —

В ней ваша красота и ваш апофеоз!..

На той же выставке задумчивый Христос —

В скептической толпе, в гостях у Жюль Симона,

Меж современных лиц Парижского салона,

Печально говорит в картине у Бэро

Про вечную любовь, про вечное добро.

В искусстве наших дней ты побеждаешь снова,

О Галилеянин!.. На проповедь Толстого

Сердца откликнулись: повсюду лик Христа —

В картинах, в мраморе. Пленяет красота

Его загадочной, простой и вечной книги:

Исканье жадное неведомых религий —

Опять в душе у всех. В наш скорбный, темный век,

Быть может, вновь к любви вернется человек

Для разрешения великого вопроса

О счастье на земле… На полотне Рошгросса

Твое падение, твой блеск изображен

В предсмертной оргии, о древний Вавилон!

Заря. Уж гости спят. Порой дыханье слышно

Иль бред. Разлитое вино на ткани пышной…

Курильниц гаснущих тяжелый аромат…

С холодным блеском дня багровый луч лампад

Смешался у рабынь на смуглой голой коже.

Вот пьяный жрец уснул с красавицей на ложе.

Усталость мертвая… желаний больше нет…

И эта оргия мучительна, как бред…

Не спит один лишь царь, и в ужасе на троне

Он видит там, вдали, пожар на небосклоне,

Он слышит грозные, тяжелые шаги

Мидийских воинов: «О горе нам!.. Враги!..»

Он молит, он грозит: никто ему не внемлет,

И золотой чертог в роскошной неге дремлет…

Имеющий глаза да видит! Опьянен

Величием Париж, как древний Вавилон,

О пусть войдут враги, прогонят сон похмелья,

С прекрасных тел сорвут цветы и ожерелья,

И разольют вино, и опрокинут стол!

Спи, спи, пока твой час последний не пришел!..

Безумцы, в ужасе проснетесь вы, и верьте —

Вам солнца первый луч подобен будет смерти.

Наш дряхлый век погиб. Заря и меч врагов

Разгонит оргию наложниц и рабов…

Но дух людей — велик, но гений — бесконечен;

Париж, воскреснув вновь, как солнце, будет вечен!

VI. LIBERTÉ, FRATERNITÉ, EGALITÉ[16]

В наш век практический условна даже честь:

В Gil-Blas’е, например, вы можете прочесть

Рекламы каждый день о молодой девице

Иль о скучающей вдове на той странице,

Где о наеме дач вы только что прочли:

«J’ai dix-neuf ans, je suis bien faite et très jolie».[17]

Всем предлагает дар она любви свободной,

Кто заплатить готов ее портнихе модной.

Меж тысячей карет я вижу там, вдали,

На шумной улице идет старик в пыли,

С рекламой на спине, по мостовой горячей.

Он служит для толпы афишею ходячей.

На старческом лице ни мысли, ни души.

Он ходит так всю жизнь за бедные гроши,

Чтобы прочесть о том в блистательной рекламе

Известье важное удобно было даме,

Что можно в «Bon-Marché» купить за пустяки

Для ножек розовых ажурные чулки.

А над красавицей и над живой афишей,

На мраморной доске, над выступом иль нишей,

Я громкие слова читаю: Liberté,

Egalité и — звук пустой! — Fraternité.

На сцене крохотной актер в кафешантане

Кривлялся пред толпой в бессмысленном канкане,

Плешивый, худенький, в истертый фрак одет,

Он хриплым голосом выкрикивал куплет.

Я слышал смех в толпе, но ничего смешного

Не находил в чертах лица его больного…

Бывало, в темный век, когда в России кнут

Свистел над спинами рабов, дворовый шут

Смешил господ и дам, скучающих в беседе

О сплетнях городских, на праздничном обеде:

Такой же раб толпы в наш просвещенный век

В свободном городе — свободный человек!..

Когда, подняв свой меч, склонялся гладиатор

Над раненым бойцом и ждал, чтоб император

Рукою подал знак к убийству, и нога

Стояла на груди упавшего врага,

И крови требовал народ с восторгом диким, —

Ты все же, Древний Рим, был грозным и великим.

Но к этим зрелищам мы не вернемся вновь,

И Боже нас храни пролить людскую кровь:

Нам только нравятся невинные забавы.

Мы не язычники, давно смягчились нравы…

А все-таки шутов мы любим, и у всех

Сегодняшний актер не даром вызвал смех.

В жестокости толпы уж больше нет величья, —

За то соблюдены законы и приличья!