За книгой у камина он сидел,
Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,
Обняв его, холодными усами
К щеке прижался, хохотал, шумел.
«Ну, как живется, милый мой философ?»
И предлагал он тысячи вопросов.
ХVII
«Да ты не знаешь горя моего:
Из школы выгнали. За что, — спроси-ка!
За вредные идеи!.. Каково?
Уж кажется старался никого
Не обижать… Все это глупо, дико…
………………………………………
………………………………………
XVIII, XIX
Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:
Ведь дело-то пошло у нас на лад!..
Работа славная! Но нет нам ходу,
Пока в деревне кулаки царят.
Со всей любовью искренней к народу,
С образованьем, с жаждою труда
Кому теперь я нужен? Ну, куда,
ХХ
Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,
Он в этом духе говорил. Потом
Расспрашивал Сережу обо всем
С участьем, с нежной, дружеской тревогой.
Тот рассказал, как ездил он в Боржом.
Он, впрочем, говорил довольно мало,
С улыбкою небрежной и усталой.
XXI
«Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —
«Помилуй, что за вздор!..» — и с лицемерной
Беспечностью он отрицал. — «Смущен…
Ага, краснеешь, — значит, это верно!..
Уж вижу по глазам…» — Был удивлен
Сергей. Один оставшись: «Неужели, —
Он думал, — Климов прав?.. Так, — в самом деле! —
XXII
И сердце в нем забилось. — Боже мой,
Зачем, зачем, все эти муки, бремя
Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?…
Ах, Вера!..» — Слезы хлынули волной,
Душа смягчилась. «Да, люблю, все время
Любил родную, бедную мою,
И как я думать мог, что не люблю!..»
ХХIII
Увы! любовь сомнение затмило.
Так в комнате луна царить в ночи;
Внесут огонь, и месяц от свечи
Померкнет вдруг; уносят — с прежней силой
Сияют вновь стыдливые лучи:
В нас ложный свет рассудка чувство губит;
Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.
XXIV
Он Вере написал. Теперь тоска
Ему почти отрадна и легка, —
Надеждой робкою она согрета.
И пишет вновь дрожащая рука
Слова любви; он молит, ждет ответа,
Двух строк, хотя б упрека, и не лень
Ему на почту бегать каждый день.
XXV
Закрыв глаза, он шорох платья слышит
И милый, нежный голос. Чуть звонок,
В прихожую летит он на порог:
«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
Ответа нет. Он больше ждать не мог…
В душе росло безумное волненье —
То детский страх, то радость, то мученье.
XXVI
Он старое письмо хранил. В тоске —
То был последний луч его надежды.
В записке Веры, в желтом лоскутке,
Как в бедном увядающем цветке,
Был слабый аромат ее одежды,
Ее духов; и весь он трепетал,
Когда тот запах с жадностью вдыхал.
ХХVII
Ответа нет как нет. Ужель не будет?
Ужель захочет Вера отомстить
И оттолкнет его? Ужель забудет?
Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..
О, только бы позволила любить
Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
Он видит чьи-то горестные очи,
XXVIII
И все над ним летают в тишине
Какие-то мучительные звуки:
«Сережа, я больна… скорей ко мне!..»
Она зовет, протягивает руки, —
Он это знает, чувствует во сне…
В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
И он один, и мучит мысль иная:
XXIX
«Что, если Вера вовсе не больна,
И даже весела, и все забыла?
Приеду я некстати, и она
Промолвит мне, досадою полна:
„Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»
От этих дум сошел бы он с ума,
Когда б, бедняга, наконец письма
ХХХ
Не получил. Писала мать из Крыма:
Опасно Верочка больна. Врачей
Пугает грусть ее. Необъяснима
Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
Приехал к ним, хоть на немного дней.
Он понял все: от горя умирая,
Она рвала все письма, не читая —
XXXI
Из гордости!.. И вот три дня подряд
Сергей на поезде курьерском скачет.
И по ночам, когда в вагон спять,
Он, на диване прикорнув, объят
Безвыходной тоской, тихонько плачет.
Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
В унылых севастопольских степях,
ХХХII
Он видит: мечется седая вьюга.
Но только что чрез горный перевал
Байдарские ворота миновал, —
Пахнуло теплое дыханье юга;
В воротах снежный прах еще летал,
А там, у моря, солнце уж пригрело
Подснежник трепетный с головкой белой.
XXXIII
Весна! И он взглянул с обрыва вниз:
Там лавр, олива, стройный кипарис,
И тихо плещет море голубое,
И под январским солнцем вознеслись
Дворцы Алупки в сладостном покое,
Внимая вечно ропщущим волнам,
И наш герой подумал: «Вера там!»
XXXIV
Над морем, в темной роще — домик белый…
Он — на крыльцо. Еще в последний раз
Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
Стучит; вошел, не поднимая глаз…
В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый,
Сергей стоял, смущением объятый…
XXXV
Потом он только помнит чей-то лик
В подушке… свет сквозь спущенные шторы,
Лекарства душный запах… слабый крик:
«Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры…
«Она!..» — узнал он, бросился, приник…
«Голубчик!..» — голову ему руками
Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,
XXXVI
Шептала Вера: «О, побудь со мною
Вот так, еще минутку, бедный мой,
Хороший мальчик!..» — и его жалела, —
Простила все и волосы рукой
Тихонько гладила… но ослабела,
Сомкнулись очи, замерли слова,
Упала на подушки голова.
ХХХVII
В ее чертах искал он Веры прежней…
Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
Прочел всю повесть гордых, тайных мук…
Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
Его тоска. Из жалких, слабых рук
Она его руки не выпускала:
«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,
XXXVIII
Что ты придешь когда-нибудь ко мне…
Все время я томилась одиноко,
Как будто в темной, страшной глубине,
Где холодно и душно, как на дне
Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;
Но первый луч мне в сердце горячо
Проник, и хочется еще, еще…
XXXIX
О, разве мог покинуть ты родную?!
Ты — мой. Одна я в жизни у тебя,
Не выдумаешь деточку другую,
Как ни старайся!.. Прежде для себя
Любило сердце, мучилось, любя;
Теперь ты мне, как я сама, — и сила
Любви навеки гордость победила…»
ХL
Они твердят: «Люблю», душой, умом
Все глубже, глубже входят в это слово,
Уж больше, кажется, нельзя, — потом
Нежданный смысл в нем открывают снова,
Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
И чувству нет границ, и манят бездной
Слова любви, как тайны ночи звездной.
XLI
А дни проходят. Миндали в садах
Покрылись цветом розовым. В горах
Растаял снег. Больная солнцу рада.
Надежда робко светится в очах:
Так вспыхивает бледная лампада
Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
