— Ваш любимый стерфорд, шеф, — произнес Таратура, извлекая из портфеля бутылку вина. — А это, — он подмигнул Чвизу, — отличное средство против скуки.

На стол легла коробочка, на которой зелеными буквами было написано: «Лото».

— В детских магазинах, — продолжал Таратура, — бывают удивительные вещи. Заходишь и сразу превращаешься в ребенка. Готов биться об заклад, что за этой штуковиной мы отлично скоротаем время и даже забудем, что президенты должны передраться.

— Чепуху вы говорите, Таратура! — резко перебил Миллер. — При чем тут ваше лото?

— Таратура, вы настоящий психолог! — вмешался Чвиз, беря в руки коробочку. — В самом деле, Миллер, иногда не мешает сбросить с себя этак годков пятьдесят.

— В городе по-прежнему спокойно? — спросил Миллер, хотя прекрасно понимал, что спрашивает напрасно: Таратура начал бы не с лото, а с новостей, если бы они были.

— Спокойно, шеф, — вздохнул Таратура и серьезно добавил: — Если не считать того, что «Шустрая» родила трех щенят.

Чвиз громко расхохотался. Словно бы оправдываясь, Таратура сказал:

— Профессор, клянусь вам честью, весь магазин был занят «Шустрой», когда я покупал лото!

— Ах, лото! — подхватил Чвиз, мечтательно подняв глаза. — Я помню, как мы с покойной моей супругой играли в лото, когда были еще детьми, и моя теща отчаянно переживала, когда ей не выпадали… эти…

— Фишки, — подсказал Таратура.

— О! Фишки! — обрадовался Чвиз. — Сколько слов уходит из нашего обращения с годами… фишки, теща… Забавно: у меня, Миллер, когда-то была теща!

Все умолкли, погрузившись в собственные мысли, как будто Чвиз помянул не тещу, а Бога. Таратура не знал, о чем думают в этот момент ученые, но сам он подумал, что еще неизвестно, кто более счастлив: тот, кто вспоминает о теще, или тот, кто только мечтает о ней.

— Начнем, — сказал Чвиз, садясь за стол с таким видом, с каким садятся главы семейств, окончив молитву и разрешая семье приступать к трапезе.

Таратура мгновенно сел, но Миллер, пожав плечами, нерешительно придвинул к себе стул.

— Очень успокаивает нервы, шеф, — сказал ему Таратура, вытаскивая из портфеля мешочек с фишками.

— Почем? — спросил Чвиз, азартно потирая руки.

— По кларку за карту, не меньше! — убежденно произнес Таратура. — Иначе интереса не будет.

— Чепуха какая-то, — вновь сказал Миллер, садясь за стол. — Дайте мне… четыре карты.

— По количеству президентов, шеф? — неуклюже сострил Таратура, но Чвиз больно толкнул его коленкой. — Простите, шеф, сорвалось…

Мешочек с фишками уже был в руках Чвиза, и как только монеты звякнули о дно чашки, стоящей на столе, он жестом фокусника выудил первую фишку, отдалил ее на почтительное расстояние от своих дальнозорких глаз и торжественно провозгласил:

— Пятьдесят семь!

На ближайшие десять минут все общество, казалось, с головой ушло в игру. Таратура сопел, с трудом поспевая за быстрой сменой цифр, Миллер с внешним равнодушием заполнял свои карты, а Чвиз успевал и говорить, и фокусничать с фишками, и заполнять клетки, и даже ревниво присматривать за картами партнеров:

— Два!.. Тридцать шесть!.. На второй карте, Миллер, вам осталась сорок девятая фишка… Восемьдесят четыре!.. А где же моя двадцатка?.. «Барабанные палочки»!.. Коллега, вы невнимательны…

— Чепуха какая-то! — в третий раз произнес Миллер. — Вам не кажется, господа, что все это выглядит как в водевиле?

Он решительно встал со стула, неловким движением сбросив свои карты на пол. Таратура тут же закурил сигарету, а Чвиз стал разочарованно поглаживать свою бороду.

— Вместо того, — сказал Миллер, — чтобы срочно предпринимать какие-то действия, от которых зависит развитие событий, а в конечном итоге, быть может, и наша жизнь, мы занимаемся этими дурацкими «барабанными палочками»!

— Но какие действия, шеф? — сказал Таратура.

— Надо бежать, — убежденно произнес Чвиз. — Бежать, пока не поздно.

— У вас, коллега, побег — идефикс, — сказал Миллер. — Уже надоело.

— А мне надоела ваша беспрерывная жажда деятельности, хотя вы сами не знаете, чего вы хотите!

— Я хочу немедленно информировать общественное мнение, Чвиз! — с жаром воскликнул Миллер. — Поднять на ноги прессу, позвонить в посольства, расклеить по городу объявления…

— Вам никто не поверит, шеф, — спокойно произнес Таратура. — Или сочтут за остроумную шутку, или признают вас за сумасшедшего.

— Прав! Тысячу раз прав! — подхватил Чвиз. — Новость о том, что в стране четыре президента, должна исходить от самих президентов, и только тогда она будет достоверной. Мы выпустили джинна из бутылки, и теперь мы лишились власти над ним. Вам понятно, Миллер, хотя бы это?

— К сожалению, я вынужден это понимать.

— Но кое-что еще вы поймете несколько позже, — вдруг загадочно произнес Чвиз. — Не хочу вас разочаровывать раньше времени…

Он не успел договорить, как в комнате погас свет. Таратура тут же зажег фонарик, а Миллер сказал:

— Вероятно, перегорели пробки.

— А где щиток? — спросил Таратура.

— Откуда я знаю? — ответил Чвиз. — Это же не моя квартира.

Таратура стал шарить лучом по стенам, а Миллер тем временем подошел к окну. В доме напротив тоже не было света. Не горели даже уличные фонари. «Странно, очень странно…» — подумал Миллер, и вдруг острая догадка пронзила его.

— Чвиз, поднимите телефонную трубку! — воскликнул он.

Профессор нащупал в темноте аппарат и поднял трубку. Телефон был мертв.

— А радио? — воскликнул Миллер.

Молчало и радио!

— Друзья мои, — не сдерживая волнения, сказал Миллер, — они выключили электричество!..

— Вы думаете? — спросил Чвиз. — Во всем городе?

— Может быть, даже во всей стране!

— Но почему? — удивился Таратура.

— Они нас лишают электричества! Они боятся нас! Они хотят сохранить статус-кво! И это — начало хаоса, уже определенно, господа, определенно!

Когда Таратура, обшарив несколько ящиков, обнаружил случайно завалившийся с каких-то доисторических пор огарок и маленький язычок пламени, чуть-чуть разгоревшись, потеснил темноту и без того мрачной комнаты, Миллер решительно сел за стол и тоном полководца произнес:

— Пора!

— Что вы намерены делать? — спросил Чвиз.

— Бумагу мне, Таратура! Дайте мне бумагу! Наш час, господа, пробил!

Получасом раньше в Круглом зале президентского ранчо развернулись события, которые внесли такую ясность в создавшуюся обстановку, что полностью ее запутали.

Пятый президент, появившись столь неожиданно в дверях, оглядывал всех присутствующих, резко поворачивая голову то вправо, то влево. Кисточка его ночного колпака, подвешенная на длинной тесемке, с каждым поворотом дважды обкручивалась вокруг головы, издавая в последний момент странный звук, напоминающий звук поцелуя. Наконец президент понял, что только два человека из собравшихся здесь двенадцати способны перенести его раздраженный тон. Поэтому он, наградив членов Совета совершенно неуместной в данном случае улыбкой, строго посмотрел в сторону камина, где стояли Дорон и Воннел, после чего сердито произнес, обращаясь определенно к ним, но и не называя их по фамилиям:

— Господа, потрудитесь дать объяснения!

Дорон даже не пошевелился, поскольку чутьем опытного интригана понял, что ситуация может оказаться для него либо смертельной, либо выигрышной, но и в том, и в другом случае она не зависела от него. Надо было ждать развития событий, а уже потом решать: либо спасаться, либо выходить на сцену в качестве исполнителя главной роли. Дорон, закусив губу, бросил взгляд на Воннела, как бы призывая его выкручиваться из нелепого положения самому.

Воннел так же быстро вспотел, как и высох.

— Присядьте, господин президент, — сказал он, чувствуя себя сапером, дотронувшимся до взрывателя мины. — Пожалуйста, присядьте.