— Если я не хочу общаться с ним, то я не могу принимать и подарки от него. — Вот это слово — общаться. Это звучит; в штате Коннектикут за такое поведение наказывают минимум тем, что вываляют тебя в перьях и будут показывать на площади.

— В таком случае… — Донна мило улыбнулась, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.

— В таком случае что?

— В таком случае ты не возражаешь, если время от времени ею буду пользоваться я? Ведь Брангуин сказал в записке, что любая из девушек может это делать?

— Пользуйся ею, если хочешь.

— Душенька, не будь такой задавакой. Ведь я спросила тебя. Пойдем наверх?

— Нет. Я, пожалуй, еще немного побуду здесь.

Она влюблено поглядела на меня и унеслась. Я присоединилась к Джурди и ее соклассницам и стала слушать их болтовню, но сама была сосредоточена лишь на себе. Донна не могла больше расстроить меня. Никто, никогда не обвинял меня в недостатке смелости. Всю свою жизнь я бросала вызов всем и вся, и именно поэтому меня выгоняли со всех моих трех работ. Но самым неприятным было то, что я знала: Донна в основном права. Как свободное человеческое существо, я не могла позволить кому бы то ни было, даже президенту Соединенных Штатов, сказать мне: ты не будешь видеться с ним или с ней; ты не будешь разговаривать с ним или с ней; ты не будешь общаться с ним или с ней; ты не будешь спать, как бы ни хотелось, с ним или с ней. Так почему я должна разрешать мистеру Гаррисону и миссис Монтгомери приказывать мне не общаться с определенной персоной? Почему я согласилась? По-моему, я имею все права, какими обладают и они. Они не хотели замарать репутацию их драгоценной подготовительной школы, что, видимо, является достаточно разумным. Но…

О Господи. Все мои логические доводы бесполезны. Какой-то заколдованный круг. Они были правы, и я была права, и они были неправы, и я была неправа; в чем я действительно нуждалась, так это в Аристотеле или Бертране Расселе или ком-то еще, кто бы сел рядом со мной и привел в порядок всю эту мешанину. Джурди вскоре обратилась ко мне:

— Ты знаешь, сколько времени? Сейчас четверть седьмого. Как ты думаешь, не следует ли нам собраться и пойти поужинать?

— Ну и ну, неужели так поздно? Не удивительно, что я проголодалась. — На самом деле я этого не ощущала.

Я ощущала лишь жажду и чувствовала себя несчастной Мы подошли к номеру, и не успела я войти в дверь, как Донна вскочила с постели и, указав на меня пальцем, прокричала:

— Ты! Ты, Кэрол Томпсон, я должна тебя ударить в глаз!

В оцепенении я смотрела на нее:

— Что ты сейчас и сделаешь?

Она разразилась смехом. Она была в такой истерике, что не могла вымолвить ни слова.

— Донна, что случилось? — сказала я.

— О Господи! — Две крупные слезинки неожиданно выкатились на ее горящие щеки. — Кэрол! Дружище! Я признаю себя побежденной!

— О чем ты толкуешь?

— О психиатре.

— Ты говоришь о докторе Дьюере? Что с ним? — «Стук-стук» стучало мое сердце. «Стук-стук».

Она сказала:

— Не помнишь? Ты лживая сучка. Ты сказала мне вчера за утренним кофе, что я должна снять свою одежду и надеть больничную ночную рубашку, лечь на кожаную кушетку и рассказать ему все о своей интимной жизни…

Джурди закричала, а я не смогла удержать себя и начала хихикать. Донна сказала:

— Черт побери, Кэрол, я поверила каждому твоему слову. Я спустилась туда в пять пятнадцать, ожидая настоящего потрясения.

— Что случилось? — спросила я.

— Черт, он сидел в кресле, и я села в кресло, мы выкурили пару сигарет, мы говорили о ходьбе на лыжах, в общем, о чем-то вроде этого. Мой Бог, это было так же волнующе, как будто при посещении дантиста ты ему рассказываешь, есть ли у тебя дырки в зубе.

— И он не стал вникать в твой противный характер?

— Нет. Правда. Мы говорили лишь о лыжах и о нашем домике, и как мой отец начинал с азов тридцать лет назад…

Я сказала:

— Беби, это поцелуй смерти. Как только ты упоминаешь психиатру об отце, он уже не дает тебе вырваться.

Она вспыхнула:

— Не шути, Кэрол.

— Спроси Джурди.

Джурди побелела и сказала:

— Я не знаю.

— И я внезапно поняла, что у всех нас трех, так или иначе, было не просто с отцами. Но не это важно. Каждая имеет отца, каждая находится в определенной степени под его влиянием, и я никогда не пойму, почему отец может быть причиной такого волнения. Ведь во всем мире иметь или не иметь комплекс отца — самая естественная вещь. Я сказала:

— Где Альма? Она там, внизу, у доктора Дьюера?

Донна снова занервничала.

Я сказала:

— Стюарт, что с тобой происходит сегодня вечером? Ты ведешь себя как помешанная.

Она была шокирована.

— Кэрол, клянусь тебе, хотела позвать тебя, чтобы ты помогла мне добраться до номера. Я почти умерла.

— Почему? Что случилось?

— Ну, когда я возвратилась с осмотра Дьюера, Альма спросила меня, что там за процедура, как вчера я тебя спрашивала. И, душечка, я ее тоже обманула. Я рассказала ей, что она должна поменять свою одежду на эту ужасную белую ночную рубашку санитарки, осмотреть кабинет и лечь на кушетку…

Я сказала:

— Ты этого не говорила! Ты не говорила этого Альме!

Слезы текли по лицу Донны.

— Душечка, я сказала ей это. Но ты никогда не догадаешься о том, что затем последовало.

Я сказала слабым голосом:

— Что?

— Кэрол, она сделала все в точности. И затем она вошла в роль Марии Каллас и заявила: никогда, никогда она не позволит коснуться ее кожи ночной больничной рубашке. Она отправилась в ванную комнату, заперла дверь и оставалась там в течение часа. Когда она вышла, ее глаза были подведены, и она источала запах божественных духов, и… — голос Донны перешел в крик.

Я встряхнула ее.

— Рассказывай мне. Рассказывай.

— Ты никогда не поверишь в это, Кэрол. На ней была сексуальная черная шелковая ночная рубашка, какой я никогда не видела за всю свою жизнь. Честно этого было достаточно, чтобы глаза полезли на лоб. Выпяченная грудь и обтянутый плотно живот…

Я сказала:

— Ты думаешь, она отправилась к доктору Дьюеру в таком виде?

— Именно в таком, с расшитым жакетом на плечах так что ее не арестуют по дороге.

Я произнесла:

— О, мой Бог, — и опустилась на кровать.

— Я спросила её, — продолжала Донна, — что она собирается делать, а она задрала свой нос кверху и сказала, что если ей предстоит отвечать на вопросы в ночной рубашке, то она хотела бы это делать в респектабельной ночной рубашке. Кэрол, это было чересчур непристойно.

Я закрыла обеими руками лицо, чтобы скрыться от всех глаз.

Аннетт выползла из соседней комнаты и спросила слегка печальным голосом:

— Что за веселье?

— Эй, — сказала Донна. — Взгляни-ка на эту маленькую старую королеву пчел.

Я посмотрела на Аннетт. Она выглядела плачевно. Ее лицо было бледным, глаза опухли. Она сказала:

— Я старалась заснуть, вот и все.

— Ты плакала, — сказала Донна.

— Да.

Я спросила:

— В чем дело, милочка?

— Я скучаю по дому, Кэрол. Это глупо, не так ли?

Бедная девочка. Она была действительно унылой. Мы все, как могли, стали утешать ее, но без особого успеха и затем вернулась Альма, как летняя гроза.

Расшитый жакет был великолепен, но вовсе не затмевал того, что у Альмы находилось под ним. Он был всего лишь одним из тех изысканных пустячков, которые девушка набрасывает на себя, когда в комнату входит незнакомец, всего лишь прелюдия к пронзительному крику. Под этим дешевым предметом была черная ночная рубашка, она была поразительна — какая-то изысканнейшая черная прозрачная нереальность, отороченная черными кружевами. Только в журналах вы видите девушек, одетых в такие ночные рубашки, но я никогда не представляла, что кто-либо носит такого рода вещи в реальной жизни.

Возмущенная, она кинулась к Донне:

— Ты меня обманула.

Донна сильно вздрогнула:

— Я?

— Ты сказала мне, что там кожаная кушетка. Я должна растянуться на ней. Там нет никакой кожаной кушетки. Только кресло.