Надо признать, что со временем я стала спокойнее относиться к Орелин, и вместе с тем я перестала ею восхищаться и завидовать. Недоразумения, когда-то охладившие наши отношения, мало-помалу рассеялись. Я знала, что многие мужчины в разное время делили ее между собой, но ни в кого из них она не была влюблена до безумия. Любовь до потери рассудка — чего-чего, а этого не было.

Однажды в местном журнале появилась ностальгическая заметка какого-то почитателя, сообщавшая, что Орелин последним благотворительным концертом в пользу детей-сирот простилась со сценой и кинематографом. Следующим летом она мне объяснила, что воспользовалась советом одного из своих хороших друзей по поводу операций с недвижимостью на Ивисе.[25] Отныне она будет разъезжать по свету и наслаждаться жизнью. Произнося это, она курила, улыбалась и, казалось, не очень-то верила в свою новую счастливую жизнь. Она больше не упоминала о своих видениях, и ничто не указывало на то, что она все еще одержима ими. Наши встречи проходили весело, она часто ловила мой взгляд и всячески проявляла заботливость и нежность по отношению ко мне, что меня очень тронуло. У нее больше не случалось провалов в памяти, как раньше, когда она вдруг бросала фразу на полпути, чтобы последовать за какой-то внезапно смутившей ее мыслью.

И вдруг после какого-то случая, о котором мне ничего не известно, кроме того, что Орелин истолковала его в духе своих маний, все разладилось. Однажды утром она позвонила мне из Сантандера. Ее речь была бессвязна, и, судя по шуму в трубке, звонила она из автомата. Мне показалось, что она была пьяна. «Я уезжаю в круиз на Карибы. Оставь девочек в пансионате и присоединяйся ко мне. Мне нужен образованный спутник, который мог бы рассказать, как называются созвездия. В конце концов, ведь ты же у нас географ! Если тебя не будет рядом, как я смогу заснуть на палубе? Видела я этих фанфаронов… Если бы они хотя бы довольствовались тем, что пускают кровь быкам… Теперь-то я знаю, кто убил моего отца и почему его повесили, а не расстреляли… Здесь франкисты как ни в чем не бывало ходят на пляж и имеют яхты, по вечерам я их вижу в казино… Скажи Максиму, что я ношу четыре камня, которые он мне подарил: изумруд, опал, рубин и аквамарин. Они будут меня хранить во время круиза…» Внезапно посреди всего этого бреда она что-то крикнула по-испански хриплым голосом, в котором мне послышался страх, и повесила трубку.

На следующий день около полудня — новый звонок. Совершенно спокойно она извинилась за то, что напрасно напугала меня накануне, и попросила не принимать это близко к сердцу. Я спросила ее, что случилось. «Tonterias, — ответила она, — пустяки». И больше ничего.

Позднее я узнала, что круиз закончился быстро. Прямо посреди океана Орелин вдруг потребовала, чтобы ее отвезли на берег. После этого случая она продала свою квартиру в Сантандере и перебралась в Барселону. Она звонила мне почти каждый день и по три четверти часа разговаривала со мной и с девочками. Настроение у нее было прекрасное, она громко смеялась и все повторяла, что на этот-то раз она любима, и любима ради нее самой. Я поздравила ее от всей души и пригласила приехать к нам вместе со своим избранником. Наступило лето. Она уехала на Канары, где у ее друга была апельсиновая плантация, и больше не звонила. Затем в одно из воскресений сентября, после нескольких недель молчания она снова нажала кнопку звонка у нашей двери.

Ингмар уехал в Швецию в связи с изданием новой книги. Ингрид слушала музыку в своей комнате и, несмотря на хорошую погоду, отказывалась высунуть нос на улицу. Я пообещала девочкам свозить их на ярмарку в Сен-Мишель, но у меня накопились непроверенные тетради, и надо было еще раз просмотреть программу занятий, поэтому я сожалела о своем обещании. Орелин предложила съездить вместо меня.

Днем позвонил Ингмар из Мальме. Мне показалось, что он не одобряет поездку Орелин с детьми, но вслух он ничего не высказал. Я напомнила ему, что Орелин часто водила детей в кино и никогда не было никаких проблем. Он был вынужден согласиться со мной.

Этот разговор пробудил во мне тревогу. Я начала поглядывать то на часы, то на дверь. Когда девочкам пора было бы уже вернуться, я набросилась с упреками на Ингрид:

— Ты старше своих сестер, если бы ты пошла с ними, насколько же мне сейчас было бы спокойнее!

— Всегда ты волнуешься понапрасну, — пробормотала она, не глядя на меня.

Но это замечание уже не могло меня успокоить. Я бросила проверку тетрадей и принялась нервно расхаживать по террасе. Чем больше проходило времени, тем более пугающей мне представлялась причина их задержки. Около семи часов зазвонил телефон. Звонили из полицейского комиссариата. Дежурный попросил меня приехать за Гретой, которую прохожие нашли в парке Лафонтена, всю зареванную.

— А где же ее младшая сестра? — вскричала я.

— Ваша дочь этого не знает, и мы тоже.

Я оставила Ингрид дома, а сама помчалась в Ним. В полиции, прерывая свой рассказ всхлипываниями, Грета сообщила мне, что в тот момент, когда она села в кабинку на колесе обозрения, Орелин, остававшаяся вместе с Сельмой внизу, вдруг вскрикнула и пустилась бежать, увлекая девочку за собой. Колесо тронулось, и Грета сверху увидела, как они быстро удаляются в сторону канала.

— Что случилось после того, как ты сошла с колеса?

— Я пошла в парк.

— А потом?

— Не знаю.

В этот час публика уже покидала ярмарку, что сильно облегчало поиски. Но возле каждого павильона я слышала одно и то же. Три часа назад многие видели светловолосую молодую женщину с маленькой девочкой, но куда они направлялись, с уверенностью не мог сказать никто. Позже полицейская машина медленно проехалась по аллеям парка, объявляя в громкоговоритель о пропаже ребенка. Стемнело. Многие прохожие присоединились к поискам. Парк Лафонтена тщательно прочесали. Около полуночи пожарные при свете прожекторов прощупали дно канала жердями. Жандармерия выставила посты на дорогах. В пять часов утра полицейский патруль обнаружил машину Орелин возле Вакаресского залива. Инспектор Карон предложил меня туда отвезти.

Над Камаргом занимался день. Бледный молочный свет поднимался над горизонтом. Когда мы подъехали к заливу, я была вне себя. Издалека я увидела синий фургон и людей в униформе. Словно во сне я слышала, как Карон сказал мне, что они нашли мою дочь целой и невредимой. Через минуту я уже держала Сельму на руках, завернула в пальто и положила на заднее сиденье, где она заснула как ни в чем не бывало.

Инспектор приступил к выяснению обстоятельств дела. Вскоре я узнала, что Орелин вместе с Сельмой села в лодку и целую ночь они дрейфовали в ней по заливу. На рассвете рыбаки, заинтригованные тем, что у них в сетях запуталось какое-то суденышко, отбуксировали лодку к берегу.

Наверное, в тот момент мне следовало сдержаться и отказаться от встречи с Орелин, которой занимались жандармы. Но я вся кипела от бешенства. Подойдя к фургону, я увидела женщину со спокойным и прекрасным лицом, тогда как я была похожа на изможденную желтолицую ведьму. Моя жестокость могла сравниться только с перенесенным страхом. Я постаралась припомнить ей все, что могло бы ее задеть: и неудачные попытки наладить свою жизнь, и ее бездарность на сцене, и разочарования, которые ее так ничему и не научили. Жандармам никак не удавалось заставить меня замолчать, пока наконец инспектор не взял меня за руку и не отвел в свою машину.

На следующий день я написала Орелин и, попросив ее забыть все те обидные слова, которые я накануне произнесла сгоряча, уверила ее, что не собираюсь подавать на нее заявление в полицию. Она ответила почтовой открыткой, поперек которой было написано: «Не хочу тебя больше видеть».

Ее желание было исполнено.