Я не ощущаю себя виноватой, и во мне нет никакой жалости к нему, лишь какое-то гнетущее чувство – так всегда бывает, когда отказываешь кому-то.

18 октября, среда

Сегодня мы открыли выставку со скульптурами Эмилио. Народу меньше, чем ожидалось, и похвалы вялые – всегда скрывающие разочарование. Боюсь, она не будет иметь никакого успеха.

19 октября, четверг

Хочу порвать с Маркосом. Мы снова поссорились, и снова я испытала страх. Почему он меня не бросит, если не может ужиться с моим прошлым? Почему продолжает встречаться со мной и ведет себя то замечательно, то как будто презирает? Сегодня он пришел в студию, когда я его не ждала. Даже не позвонил, чтобы предупредить, как он обычно делает, зная, что я рисую. Вчера у нас был отличный секс. Закончив, мы приняли ванну, а потом, помывшись и потерев друг другу спину и пальцы ног, снова пришли в возбуждение и занялись любовью прямо в воде, как моллюски. Он был восхитителен, очень нежен и, не торопясь, дарил мне свои ласки. Секс для любви – как кислород: он очищает ее от шлаков, лечит и обновляет. Секс может существовать без любви, как в пустыне существует кислород, который никто не использует. Но не могут любовные отношения продержаться без благотворного влияния физического контакта, как не может быть жизни на Луне.

Мне казалось, что в тот вечер закончилась черная полоса, длившаяся уже достаточно долго, но сегодня поняла: это было всего лишь вроде моего последнего желания перед казнью. Сегодня днем в студии Маркос опять был груб и резок со мной, будто решил, что проявил вчера слабость и теперь злился на себя за это. Не могу и не хочу привыкать к переменам в его настроении. Я хотела бы спасти наши отношения. Знаю, что мои чувства к нему воскресли, хотя я считала их погасшими, но если он не расположен принять их, я ничего не могу поделать.

Сказала ему, что в конце этой недели уеду в Бреду одна, что не хочу никого видеть. Что мы оба должны подумать о наших отношениях и решить, стоит ли нам и дальше быть вместе. Маркос смотрел на меня как-то странно, а потом обратил внимание на картину, над которой я работала, последнюю по мотивам наскальных рисунков, словно на ней было изображено нечто, касающееся его. Внезапно я поняла: он думал об Эмилио. Это ревностью вызваны перемены в его настроении. Я вспомнила: накануне днем сказала ему, что Эмилио должен забежать в студию и взять наброски, используемые им для скульптур. Однако тот не пришел. Маркос явился без предупреждения, думая, что Эмилио здесь. Не найдя его, он, по идее, должен был повеселеть, но ревность принимает у него какие-то извращенные формы. Тот, кто страдает такой ревностью, кажется удовлетворенным, лишь убедившись, что действительно имел причину для подозрений.

Я никогда не верила собственникам и ревнивцам, они утверждают, что ревность произрастает исключительно из любви и что доверие – это просто-напросто равнодушие.

Теперь я осталась одна, день непоправимо испорчен – работать уже не буду, так что спустилась в квартиру, вытащила дневник из папиного тайника и принялась писать. Вместо того чтобы ненавидеть его за крик и все эти упреки, скорее я его просто жалею.

Я медлю: не знаю, должна ли продолжать писать такие вещи. Если когда-нибудь опять буду читать эти строки, они вновь причинят мне боль.

20 октября, пятница

Сегодня я предприняла последнюю попытку спасти найми отношения с Маркосом. И потерпела неудачу. Хотя я сказала ему, что в конце недели еду в Бреду, вчера вечером подумала, что мы могли бы поехать вместе. Уже давно мы не проводили двух дней подряд наедине, как прежде. Нам всегда что-нибудь да мешает: то чей-нибудь визит, то телефонный звонок, то срочная работа. Знаю, что это не увлекает его так же, как меня, но ему тоже нравится делать гимнастику и гулять на свежем воздухе. Я подумала: если он согласится проводить меня до пещер, там, наверху, мы сбросим весь этот тяготящий нас балласт прошлого. Я бы показала ему рисунки и объяснила, что, работая над ними, действую вовсе не под диктовку Эмилио и не думаю о нем, что меня вдохновляют магические призраки, расчертившие стены пальцами, смазанными красящим веществом. Призраки более реальные, чем те, которых он себе навыдумывал, потому что они – плод диалога между людьми: человек остановился поговорить возле костра и расстался с кочевым образом жизни, чтобы организовать оседлое племя.

Возможно, он бы понял, насколько важна для меня живопись, и навсегда забыл бы свой притворно-равнодушный тон, с каким время от времени оценивает мою работу, будто это всего лишь хобби, которое я могу бросить безо всякого сожаления.

Я позвонила ему, чтобы предложить поехать вместе, и он согласился прийти. Но, оказавшись здесь, даже не дал мне возможности попытаться что-либо объяснить. А лишь молча смотрел на меня в течение нескольких секунд, с той непроницаемостью, что зачастую заставляет тяготиться его обществом. Это был взгляд незнакомого человека, который я угадала, делая в свое время его портрет. Взгляд, полный презрения. Затем он сказал: «Нет. Завтра я иду к врачу. Нужно сделать анализы». Я спросила, что с ним, нормально ли он себя чувствует, и даже на миг предположила, что его поведение, такое холодное, отчужденное, вызвано какой-то скрываемой от меня проблемой. Но его ответ был резким и сухим – он сказал, что это всего лишь обычное обследование, и я не захотела продолжать разговор. Я встала и ушла в ванную, так как не могла сдержать слез и не желала, чтобы он их заметил. А вернувшись, обнаружила, что он уже исчез.

Купидо уставился в пустоту, думая о последнем абзаце. В нем была половина ответа на вопрос, который он столько раз задавал себе за эти три недели. Детектив снова просмотрел последние строчки и продолжал читать дальше.

Все бесполезно. Чем вежливее и милее я стараюсь быть с ним, тем более он от меня отстраняется. Маркос полон нездоровой и губительной злобы, причем с каждым днем ее становится все больше. Сегодня он показался мне пузырем с горючим материалом, который может взорваться от малейшего контакта с моими руками. Я даже не осмелилась прикоснуться к нему. Не могу понять, чего такого он не может мне простить столько времени.

Я осталась одна, не зная, что делать, и наблюдая, как через оконные стекла сумеречные тени наводняют мой дом.

Я уезжаю в Бреду. Там я всегда счастлива.

Детектив закрыл дневник. Дальше все страницы белели пустотой, но он знал, что случилось. Все это казалось ему мучительно грустным и жестоким. Убить за такую малость... Последние слова Глории: «Я уезжаю в Бреду. Там я всегда счастлива», такие полные надежды, отчаянно контрастировали с тем, что ожидало ее через несколько часов в тиши леса. Он уже знал, кто ее убил, и полагал, что знает как, но не понимал, как это доказать. Купидо поднял голову и оглядел большую гостиную, разделенную на две части раздвижной дверью. Теперь он был один, без Маркоса Англады, и не мог удержаться, чтобы еще раз не пройтись по дому. Все оставалось по-прежнему: картины на стенах, мебель, пинцет для депиляции рядом с зеркальцем, неразгаданный кроссворд в последней газете, холодное молчание выключенных электроприборов. Он открыл шкаф в спальне и провел рукой по блузкам Глории, по ее курткам и брюкам, прикоснулся к дешевым ювелирным изделиям, хранившимся в маленькой деревянной шкатулке. В ванной дух затхлости уже перебивал запах мыла, растрескавшегося в керамической мыльнице. Рикардо открыл флакон духов и ощутил нежный, шелковистый аромат – именно такой он и ожидал найти. Никогда не видев Глорию, он подумал, что хорошо узнал ее – так узнают друг друга мужчина и женщина из разных стран, общающиеся посредством писем и понимающие, что никогда не встретятся. Он знал ее лицо, мог закрыть глаза и восстановить его в памяти; знал ее любимые цвета и запахи, вкусы и то, что она не любила; знал картины, объясняющие ее мировосприятие. Единственное, чего ему недостает, подумал Купидо, – это ее голоса: его он никогда не слышал. Сыщик вернулся в гостиную, к шкафу, где во время первого визита с Англадой заметил несколько видеокассет с надписями, относящимися к путешествиям и ее выставкам. Рядом с кассетами лежали фотоальбомы. Рука детектива замерла на несколько секунд, будто что-то вспоминая, и вернулась назад, к фотографиям. Там должна находиться вторая половина разгадки. Сдерживая легкую дрожь в полных нетерпения пальцах, он по порядку перелистывал твердые картонные страницы, быстрым взглядом осматривая каждую. Купидо хорошо знал, что ищет, ведь в прошлый раз его внимание привлекло то, что на некоторых снимках Глория с Англадой были запечатлены вместе – кто-то ведь должен был их фотографировать. Он нашел ее во втором альбоме. Одинокая фотография, вне всякой серии, словно ею просто добили заканчивавшуюся пленку, а может, она была чьим-то подарком. Они сидели по разные стороны стола в квартире Англады, лицом к лицу, в профиль к фотографу, держались за руки и глядели друг на друга с улыбкой – этот стол явно казался разделяющей их ненавистной помехой. Видимо, это снимок той поры, когда они еще были счастливы вместе. Со стены между двумя окнами на них бесцеремонно глазела сотня крошечных лиц с выпускного фото. Зрачки детектива напряглись, пытаясь рассмотреть маленькие головы в рамке. «Почти тот же возраст, та же ученая степень, тот же город. Возможно, тот же самый факультет. Вот что поменялось вчера в его доме: Англада заменил фотографию своего выпуска портретом, написанным Глорией», – подумал Купидо, вспоминая перемену, произошедшую в квартире адвоката. Он вгляделся в снимок внимательней, но лица получились размытыми, а темная линия букв, тянувшаяся под ними, походила на вереницу муравьев. Уже не боясь шуметь, сыщик порылся в ящиках и нашел лупу. Благодаря ей детали были видны гораздо лучше, но все равно резкость и маленький формат снимка – девять на тринадцать – не позволяли установить что-либо определенное. Он вздохнул, глядя на приведенные в порядок и пронумерованные прозрачные негативы. Купидо просмотрел их на свет лампы, боясь, что это фото окажется чьим-нибудь подарком, и негатива не будет.