Молчание.

О. Яков. Ну, что скажешь, Петрович?

Алексей. А ты что?

О. Яков. Ступай в монахи: клобук-де не гвоздем к голове прибит, — можно и снять. Покой тебе будет, как от всего отстанешь.

Алексей. Эх, батя, хорош монах! С блудной девкой свалялся. Богу солгать, душу погубить.

О. Яков. Ну, так к отцу поезжай.

Алексей. Под топор на плаху?

О. Яков. Так как же, царевич? Либо то, либо это.

Алексей. Все едино. Два конца веревки, а петля одна: за какой ни потянешь — удавишься.

Входят Кикин и князь Долгорукий.

Алексей. Кикин! Князенька! Сейчас за вами посылать хотел. Курьер от батюшки.

Кикин. Знаем. Для того и пришли.

Долгорукий. А ты, что, ваше высочество, обвязан? расхворался, что ль?

Алексей. Нет, здоров. Страха ради батюшкина болезнь себе притворил. (Подает письмо). Вот, читайте.

Долгорукий и Кикин читают. Алексей скидывает одеяло, шлафрок, колпак и полотенце. О. Яков идет к двери.

Алексей. Куда ты, Игнатьич?

О. Яков. В крестовую, всенощну служить.

Алексей. Помолись за меня. Тяжко мне, родимый, тяжко.

О. Яков. Небось, светик. Бог тебя избавит, чаю. скоро-де свершится, скоро! (Обнимает и крестит).

Долгорукий (отдавая письмо). Ну, что, царевич, какую возьмешь резолюцию?

Алексей. Не знаю. А вы что скажете?

Кикин. А вот что: взявши шлык, да в подворотню шмыг, поминай, как звали, по пусту месту хоть обухом бей!

Долгорукий. Кабы случай, я бы в Штетин первый изменил, лытка бы задал!

Молчание.

Кикин. Так как же, Петрович?

Алексей. Не знаю. Куда мне от отца уйти?

Кикин. Воля твоя, государь, а только попомни: отец не пострижет тебя ныне, хотя б ты и хотел. Ему друзья твои, сенаторы, приговорили, чтобы тебя при себе держать неотлучно и с собою возить всюду, чтоб ты от волокиты помер, понеже-де труда не понесешь. И батюшка на то сказал: «ладно-де, так!» Да рассуждал ему князь Меншиков, что в монашестве тебе покой будет, можешь и долго прожить. И по сему слову дивлюсь я, что тебя давно не взяли.

Долгорукий. А, может, и то учинят: как будешь в Дацкой земле, и отец тебя посадит на воинский корабль, под претекстом обучения, велит вступить в бой с шведским кораблем, который будет поблизости, чтоб тебя убить, о чем из Копенгагена есть ведомость. Того для, тебя и зовут, и, окромя побегу, тебе спастись нечем. А самому лезть в петлю сие было бы глупее всякого скота.

Кикин. И еще помни: буде убежишь, а батюшка пришлет уговаривать, чтоб вернулся, и простить обещает, — не езди: он тебе по суду голову отсечет, а то и без суда, своими руками убьет… Ну, что ж молчишь? Решать изволь…

Алексей. Мне все равно. Решайте вы.

Кикин. Как за тебя решить? (Вглядываясь). Да что ты какой сонный, ваше высочество? будто не в себе? Аль и вправду неможется?

Алексей. Устал я очень…

Долгорукий. А ты реши, — и сразу полегчит. Воля будет. Аль воле не рад?

Алексей. Воля! Воля! (Помолчав). Нашли вы мне место какое?

Кикин. Нашли: поезжай в Вену к цесарю; там не выдадут. Цесарь-де сказывал, что примет тебя, как сына.

Кикин ставит перед Алексеем на стол чернильницу, кладет перо и бумагу.

Кикин. Ну-ка, пиши.

Алексей. Что?

Кикин. Ответ батюшке.

Алексей. Как же так сразу?

Кикин. А так и пиши (диктует, Алексей пишет). «Всемилостивейший государь батюшка. Получив ваше письмо милостивое и повинуясь воле родительской, взял я ныне резолюцию: ехать к вам в Копенгаген»…

Алексей (положив перо). Погоди, Васильич, подумаю.

Кикин. Чего думать? Пиши, говорят!

Алексей. А, может, лучше в монахи, а?

Кикин. Ну, пиши: в монахи.

Алексей. Да ведь говоришь: не пострижет?

Кикин. Тьфу! Ни в кузов, ни из кузова!

Долгорукий. Экий ты какой нерешимый, ваше высочество!

Кикин (вставая). Пойдем, князь. С ним не сговоришь.

Алексей. Стой, погоди.

Кикин (вытирая платком лоб). Э, черт, ажио пот прошиб!

Алексей. Ну, ладно, сказывай.

Кикин (диктует). «Взял я ныне резолюцию: ехать к вам в Копенгаген, ни мало не мешкая, дабы исправить себя к наследству, и, яко сын покорный, стараться подражать деяниям вашего величества. Боже сохрани вас на многие годы, дабы я еще долго радоваться мог столь знаменитым родителем. Сынишка твой»… Нет, лучше по-немецки: «Meines gnädiges Vaters gehorsamste Diener und Sohn, Alexis».[17]

Кикин запечатывает письмо.

Алексей. Погоди, я сам…

Кикин. Нет, уж полно, опять передумаешь. А вот и курьер.

Входит Румянцев.

Долгорукий. За письмом, господин капитан?

Румянцев. Так точно, ваше сиятельство.

Кикин. Готово. (Подает письмо). Поезжай с Богом. Скажи государю, что царевич за тобою будет.

Румянцев. Слушаю-с. Едешь, царевич?

Алексей. Еду. Только ты, Иваныч…

Румянцев. Чего изволишь, ваше высочество?

Алексей. Ничего. Ступай.

Румянцев. Будь здрав, государь. Хоть на прощанье-то ручку пожалуй!

Целует руку Алексея, кланяется и уходит.

Кикин. Пора и нам, царевич. Господам-Сенату доложим, что едешь к батюшке. Денег займем да пассы фальшивые выправим: будешь польский кавалер Коханский. Собирайся-ка в путь. Заутра и выедешь.

Долгорукий. Каретку пришлем на рессорах аглицких, — как в люльке поедешь.

Кикин. Держи путь на Яригу, Гданск, а оттуда свернем на Бреславль; да прямо в Вену к цесарю. (Наливает рюмки и чокается). Ну, государь, за твое здоровье, за путь счастливый, за волю вольную!

Долгорукий. За царя Алексея, надежу Российскую!

Пьют, целуют руку Алексея и уходят.

Алексей (один, напевает).

Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Ножи точат булатные.

Хотят тебя зарезати…

(Зовет). Афанасьич! Афанасьич!

Входит Афанасьич.

Афанасьич. Чего изволишь, царевич?

Алексей. Сбери-ка, что надобно, в путь против прежнего, как в немецких краях со мною было.

Афанасьич. Слушаю-с, государь. К батюшке ехать изволишь?

Алексей. Бог знает, к нему или в сторону…

Афанасьич. Ваше высочество, куды в сторону?

Алексей. Хочу посмотреть чужих краев, как люди вольно живут… (Помолчав). Любишь ты меня, Иван?

Афанасьич. Сам знаешь: рад хотя б и живот за тебя положить!

Алексей. Ну, так смотри, никому не сказывай: в Вену еду, к цесарю… Что ж ты молчишь?

Афанасьич. Что мне говорить, царевич? Воля твоя, А чтобы от батюшки бежать, я не советчик.

Алексей. Чего для?

Афанасьич. А того: коли удастся, ладно, а коли нет, — пропадешь.

Алексей. Ну, что ж, один конец!

Молчание.

Алексей. Ступай. Скорей укладывай, чтоб все готово было к завтраму. Заутра и еду.

Афанасьич уходит.

Алексей (один, подойдя к окну, открывает его). Журавли! Журавли! (Протягивая руки к небу). Батюшки, голубчики, родимые! Да неужто и вправду?.. Воля! Воля! Воля!

Занавес.

В Неаполе, в крепости Сант-Эльмо — большая комната, похожая на арестантскою камеру. В окнах и в двери, открытой на галерею — море и небо, земли не видно. Час вечерний. Алексей и Ефросинья сидят за столом. Он читает письма. Она белится, румянится, примеривает мушки перед зеркалом.

Ефросинья (напевает):

Сырая земля.

Мать родимая.

Ты прикрой меня,

Белая березушка.

Молодая жена.

Пошуми по мне…

Куда бы лучше, Петрович? На щеку, аль у брови?

Алексей. Для кого рядишься? Для Вейнгардта, что ль?

Ефросинья. А хотя б и для него? Какой ни на есть кавалер.

Алексей. Хорош кавалер — туша свиная! Тьфу, прости Господи, нашла с кем любезничать! Ну. да вам все едино, — только бы новенький. Ох, Евины дочки. Евины дочки! Баба да бес, один в них вес.

Ефросинья (напевает):

Сырая земля.

Мать родимая.