В словах искусствоведа было столько страсти, столько заразительного темперамента, что меня уже не удивило, как я сам, против собственной воли, будто под гипнозом, засунул ногу в стремя, взгромоздился на своего любимого конька, хорошенько пришпорил лошадку и, отпустив поводья, помчался вдогонку за искусствоведом, чей резвый скакун нес его сегодня с особенной прытью.

— Типичный случай русского перекошенного дуализма! — благостно констатировал я в оправдание той мелкой трусцы, с какой еле тащился на своей жалкой кляче философ.

По аналогии с другим вероломным предательством, случившимся, правда, несколько раньше, еще в мартовские иды в курии Помпея, я ждал, что с уст философа вот-вот хриплым укором сорвутся в мой адрес обжигающие горечью слова: «И ты, дитя мое!», но поскольку мама родная не дала мне ни малейшего повода усомниться в безупречности своей репутации, а посему о причастности философа к факту моего появления на свет не могло быть и речи, то, скорее всего, мне предстояло услышать столь же пронзительное, однако теперь уже куда менее родственное обращение: «И ты, Брут!» Глаза философа превратились в две узкие и глубокие расщелины, из недр которых он ошалело водил зрачками то на меня, то на искусствоведа, пронзая наши зачерствелые сердца своим незамутненным взором и испепеляя жаром пылавшего в нем пламени наши одеревенелые души, и так он, наверное, еще долго бы продолжал пялиться на нас, если бы в эту минуту не появился молодой бурильщик. Выставляя на стол бутылки и бокал, он протараторил:

— Надеюсь, я ничего не упустил?

— Ну конечно, нашел блюстителей целомудрия, покорно дожидающихся, пока девушке не стукнет восемнадцать! — сердито заметил философ, тут же раскупоривая бутылку. — Пока ты, как черепаха Тортилла, ползал по палубам, эти вольнодумцы до каких-то там несуразностей договорились, и еще бог знает чего. Ну да ладно, сейчас враз наверстаем упущенное!

В строгом соответствии с общепринятым российским порядком равноценного дележа живительной влаги, он мастерской рукой четырьмя легкими и непринужденными движениями в один прием на каждую тару разлил коньяк по бокалам. Его снайперской точности могли бы позавидовать любые конструкторы автоматических линий по розливу жидких продуктов, которым еще надо было учиться и учиться той грациозности, с какой он проделал эту в сущности рутинную, но исключительно ответственную на Руси операцию. «Надо будет в качестве поощрения поподробнее рассказать ему о наших исторических трудностях на пути к цивилизованному обществу», — подумал я, с восхищением глядя на виночерпия.

— Тост напрашивается сам собой, — взялся довести начатое дело до логического конца философ. — Предлагаю выпить за доходчивость, так необходимую для взаимопонимания различных слоев общества!

Все дружно чокнулись и выпили коньяк в один глоток, как водку.

— Так что там насчет несуразностей? — задал вопрос молодой бурильщик, тянувшийся к знаниям, как тянется к солнцу окропленный грибным дождиком подсолнух, однако с той лишь разницей, что делал он это с такой яростной поспешностью, с какой ни один уважающий себя подсолнух не смог бы впитать пролившуюся на него водную благодать.

«Скоротечность молодости поторапливала жажду знаний. Это похвально. Но нельзя же идти у нее на поводу, жертвуя эстетикой ощущений!» Поэтому право ответить на столь злободневный вопрос я предоставил искусствоведу, в то время как сам не спеша полез за сигаретами и зажигалкой. Однако и искусствовед, похоже, в полной мере разделял мою точку зрения. Он тоже не гнался за дешевой популярностью быть первооткрывателем истины для незрелых умов. С медлительностью уже упомянутой черепахи Тортиллы он вытаскивал из пачки сигарету, подносил ее ко рту, откидывал колпачок на зажигалке, прикуривал и, глубоко затягиваясь, выпускал табачный дым в атмосферу, где и без того жирными вопросительными знаками клубились интриговавшие молодого человека объективные несуразности. Чтобы выгадать время, покуда на нас окончательно не навесят ярлык ренегатов, пасующих перед насущными вопросами современности, я спросил:

— Ну так что же вам нашептали в соборе?

— Понимаешь, — со вздохом отозвался философ, — может, нам чего и шептали, да только мы, грешные, не услышали. То ли слух атрофировался, то ли что другое. Не знаю. Да и по правде сказать, я не чувствую себя от этого ущербным. Бога мне заменяет — совесть! Ну а к смерти — пушечному мясу религии — я отношусь философски: спасаться в религии ради допуска в загробную жизнь… стоит ли?., тем более когда XXI век на носу! К тому же я себя знаю… уж лучше быть безбожным греховодником, чем фарисействующим прихожанином.

Обойти молчанием вновь ненароком всплывшую в разговоре совесть — было не в правилах искусствоведа.

— Должен тебя огорчить, — издевательски холодным тоном обратился он к философу, — в обсуждаемую нами общую картину духовных ценностей твоя индивидуально-атеистическая совесть не вносит ни малейшего разнообразия. Поэтому можешь смело засунуть ее себе в одно место.

— Пардон, милостивый государь! Я что-то не понял. Соблаговолите немедленно объясниться! — возмутился философ.

— Извольте, сударь. Поскольку ты не отвергаешь Бога, а всего лишь отождествляешь его с иным божественным воплощением, твой случай можно смело диагностировать как характерный пример скособоченного пантеизма, когда сходство с Богом ты приписываешь не природе, а совести. Однако, клятвенно заверяя нас в своем религиозном неблагочестии, ты забываешь, что твой нравственный багаж, твоя мораль, твое мировоззрение — всё это сформировано под прямым или косвенным влиянием православной культуры, коей ты и обязан своим поклонением святости, своим особым душевным складом характера, своим национальным самосознанием, всей своей самобытностью. И цена этим добродетелям — нищета и бесправие. Так что можешь сколько угодно прикидываться невинной Красной Шапочкой, рисуясь своей самодостаточной совестью, только позволь уж нам — матерым волкам — не поверить в твою непорочность. Что ты носишься со своей совестью как с писаной торбой? Да твоя недалекая совестливость — хуже воровства! Впрочем, к чему противопоставления? Они и так идут рука об руку!

— Да ты чего, милый, белены, что ли, объелся! Кто-нибудь вразумительно объяснит мне, чего он тут наплел? — философ обвел молодого бурильщика и меня удивленным взглядом.

— Да чего тут, батя, размусоливать! Ясное дело — контра он! Вот и весь сказ. Предлагаю лишить его завтрашней опохмелки.

— Ну, ты прямо как изувер какой! — с простецкой хитрецой откликнулся философ. — Разве можно так с живым-то человеком обходиться! Его, может, пожалеть надо, а ты глумишься над ним. Нет-нет, так нельзя. Что мы — ку-клукс-клан какой, чтобы к таким радикальным мерам прибегать! Дадим ему последнее слово. Говори, бессовестный аспид, пригретый теплом моего тела, говори как на духу — что ты имеешь против моей совести?

— Да достал ты меня своей совестью, — скороговоркой выпалил не на шутку разгорячившийся искусствовед. — Куда ни ткнись, кругом либо взывающие к моей христианской совести православные, либо старающиеся уберечь меня от духовно-нравственного разложения скособоченные пантеисты, что по большому счету — одно и то же. А куда прикажете мне деваться — вровень с вами пьющему бессовестному атеисту, исповедующему просвещенное здравомыслие? Сколько можно, кивая на совесть, опутывать своими веригами истерзанное тело страны! Сами уже чуть ли не по уши в дерьме, а всё туда же — никак неймется увлечь кого-нибудь за собой, поучая, что так, мол, и надо жить, — захлебываться в собственных нечистотах, но не сдаваться! Какой совестливый человек позволит себе кичиться своей совестью! Вы же ее всем напоказ выставляете, дескать, смотрите, люди, — какие мы добропорядочные, как мы печемся о нравственной чистоте общества, о непогрешимости его сознания!

Совесть для вас — это защитный шлем, оберегающий ваши косные и неповоротливые мозги от всего нового, что хоть в малой степени способно поколебать устоявшийся порядок вещей. Совесть для вас — это нетерпимость, с какой вы, как каленым железом, словно ересь, выжигаете чуждый вам образ мыслей. Ваша совесть — это наш стыд, что в конечном счете оборачивается — увы! — всё тем же патриархальным консерватизмом. От вас — моралистов-праведников-святош, оголтелых душителей либеральной мысли, сусальных ревнителей доморощенных порядков — только затхлость и разор в стране!