— А сильно-то треснул? — заинтересованно спросил я.
— Да не, так, впритирку, вполсилы. — Толян игриво посмотрел мне в лицо и, заметив донимавшие меня сомнения, которые он истолковал не столько во славу честного спортивного состязания, дающего сопернику равные с тобой шансы на победу, сколько в пользу недоверия, с каким я отнесся к тяжести нанесенных Наде телесных увечий, уже менее решительно добавил: — Может, пойти ее еще разок по башке огреть? — Похоже, Толяном овладела навязчивая идея. — Ну совсем бабка ополоумела, — продолжал он, приняв уже серьезный вид, — ведь цельный день пашу без продыху, как проклятый: то в лес за ягодой, то сено накосить, то привезти его. Бона, прошлого дня с зятьком чуть в кювет не загремели. Пришлось всё сено с машины скидовать. Так, веришь ли, Мишка, всё сам перелопатил, а там, скажу я тебе, едва ли не сто пудов. Энтот полудурок так даже из кабины не вылазил. У, чертяга ленивый!
Толян замолчал, задумчиво уставившись в просвет приоткрытой двери, где в лучах послеполуденного солнца искрилась ровная зеленая лужайка, местами поросшая молодыми сосенками и кустами невесть откуда взявшегося можжевельника. Перед баней, в самом центре лужайки, громоздилась в три обхвата высоченная береза, окруженная тремя сестричками поменьше в компании обступавших их тоненьких осин и гибких стрел невысокого орешника. Всякий раз открывая новый грибной сезон, я в качестве разминки начинал с того, что осматривал именно этот пятачок, где в густой, еще не скошенной траве неизменно обнаруживал многодетное семейство подберезовиков. По одну сторону участка был разбит вишнево-яблоневый сад, дополнительную густоту которому придавали разлапистые пятиконечники побегов клена, а также глубокие тени, отбрасываемые черноплодной рябиной и коринкой. Сад окаймляла цепочка кустов красной и черной смородины. По другую его сторону, сбоку от давно не возделываемых грядок, устланных теперь волнистой скатертью нехоженой травы, задиристо ощетинился острыми колючками крыжовник, оберегавший к тому же подступы к себе плотной завесой жгучей крапивы, а поблизости от него, словно расфуфыренная девка на выданье, бахвалилась своими зрелыми ядреными формами и свисавшими с ветвей длинными гроздьями светло-янтарных сережек белая смородина. Перед фасадом дома щедро густились заросли сирени, красной рябины, и ветки огромной черемухи уже опасно облокачивались на тянувшиеся к дому провода. Около бани, до забора, наливалась упругой спелостью ежевика, в то время как напротив, сразу за оградой, будто питая к ней черную зависть, порожденную тем, что у одних — еще всё впереди, а другим — уже настала пора увядать, отходила, пыжась казаться краснее красного, земляника, а в редких просветах многолетних сосен, возвышавшихся над бугорком с земляникой, сверкала серебряными бликами притаившаяся рядом река, чья величественная панорама — с просторно раскинувшимися плесами, с полузатопленными зелеными островками посреди устья Кесьмы, с широкой излучиной Мологи, что омывала далекий берег турбазы и уходила вверх по течению за край видимого пространства, — тут же открывалась глазу, стоило ступить лишь с десяток шагов за калитку.
— Эх-ма, хорошо у тебя тут, привольно, — мечтательно произнес Толян, что следовало понимать не иначе как скрытый укор моему, пусть и не озвученному, садово-ягодному краснобайству, и потому в высказывании Толяна я уловил совершенно иной подтекст: «Когда для нужд пропитания весь твой участок занят посевами гороха и полем под посадку картошки, а на огороде так до сих пор и не взошла давно лелеянная капуста, тогда бы, Мишка, я поглядел на твои дачные забавы со сбором смородины и крыжовника».
— Может, беседку под березками соорудим? Не торчать же нам вечно в бане! — неожиданно для самого себя выпалил я, напрочь запамятовав о Надином существовании, для которой ни баня, ни тем более беседка не представляли никакой помехи отлову Толяна.
— Ну-у, можно и беседку, — охотно согласился Толян, легко поддавшись чарующей магии моего беспамятства.
В подтверждение своего серьезного отношения к строительству беседки Толян деловито сообщил:
— Хоть завтрева можно начать. Только прежде мне надобно одно дело кончить — конек на соседкиной крыше поправить. Так вот теперь и не знаю, когда поправить-то: то ли нонче, выпимши, — тогда и свалиться недолго, то ли завтрева, тверёзым, — тогда уж точно расшибусь.
Нисколько не сомневаюсь в том, что вы правильно постигли смысл сказанного Толяном, имевшим в виду вовсе не утренний похмельный синдром, чьи признаки — боязнь высоты, головокружение, нарушение координации движения, отсутствие трудового энтузиазма — и впрямь в какой-то мере служили недобрым предзнаменованием в день проведения кровельных работ, а то губительное для местных мужиков состояние дневной кратковременной трезвости, когда вообще ни о какой работе и речи быть не может, когда любое упоминание о работе вызывает в энтузиастах неудержимые приступы тошноты, заново пробуждающие в них и без того чудом пережитый утренний похмельный синдром. Понятно, что подобное испытание трезвостью — далеко не каждому по плечу, и потому участь паче чаяния взобравшегося на крышу еще трезвого кровельщика мне виделась куда менее завидной, а то и просто несопоставимо более жалкой, да чего там рассусоливать — гроша ломаного я не дам за жизнь такого верхолаза, — выразиться несколько резче, с максимальной открытостью, без обиняков, мне не позволяет боязнь накаркать совсем уж непоправимую беду, — по сравнению с весьма двойственным положением, в какое сдуру поставил себя эквилибрист, побившийся об заклад пройти глубокой ночью по натянутому между небоскребами канату — без лонжи и уже вдрызг пьяным; и пусть бы даже такой канатоходец с раннего детства страдал куриной слепотой, — я бы всё равно поставил на него!
Я доподлинно знал несколько случаев, когда борьба за трезвость местных жителей оборачивалась для дачных поселенцев тяжелыми психическими травмами. Так, например, я прекрасно помню историю, случившуюся с неким москвичом, который заказал Боре Кашину — упокой его душу! — починку забора у себя на участке. И вот когда все ямы были уже выкопаны и врыты столбы, а Боря по-прежнему всё еще оставался совершенно трезвым, будучи не в состоянии приступить к следующей фазе работ — приколачиванию жердей, он с некоторой самонадеянностью и чуть загодя до окончательного завершения строительства попросил с ним рассчитаться, ну хотя бы частично. Дачник в полном расчете отказал, и даже стакан не налил. Тогда Боря, удрученный таким наплевательским отношением к своей изнемогающей от жажды душе и утомленной плоти, не долго думая, вырыл вкопанные столбы, забросал ямы землей и с горя напился уже на свои кровные, правда, и те у кого-то одолженные. Мне также известен и другой случай, когда Толяна — а плотник он знатный! чего стоит одна только балюстрада, сварганенная им на танцплощадке турбазы в виде причудливых резных фигурок и затейливых точеных столбиков! — пригласили помочь в постройке терраски на условиях дневной кормежки, вечернего распития бутылки на пару с хозяином и даже кое-какой оплаты, которую, само собой, лично забирала Надя. Так что вы думаете? Толян регулярно по вечерам пил водку, беспечно забывая о том, что в сутках 24 часа, и помимо сумеречного времени они включают в себя и утро, и день тоже? Как бы не так! Переполненный невыносимыми душевными муками, сопровождавшими его утреннее томление, Толян пил водку в счет предстоящего ужина уже в обед, отчего вечерние посиделки с хозяином полностью утрачивали всякий смысл, потому что к тому времени, когда приходила пора вечерять, Толян был уже на бровях. Догадайтесь — кто первым не выдержал такой сумасшедшей строительной гонки? Правильно, Надя! Ведь одно дело спокойно выпить под вечер и сразу же отправиться спать, и совсем другое — начать пить в полдень, когда впереди еще уйма приятных часов и море нерастраченной энергии. Надя учинила дачнику такой грандиозный скандал, что тому самостоятельно пришлось достраивать терраску, о чем впоследствии он долго жалел, глядя на ее неказистые стены и покатый пол. С тех пор, подписываясь на очередную халтуру, Толян заранее согласовывал условия своего пансиона, где уговору об обязательной постаканной предоплате уделял особое внимание. Однако, случалось, что и ее не хватало. Так, со слов одной набожной москвички, вопреки увещеваниям своих ангелов-хранителей затеявшей всё же замену прогнившего венца в основании дома, я узнал историю о том, как на условиях разумной предоплаты в паре с Борей Кашиным к ней подрядился тезка Толяна — Толя Мокин, или в просторечии Мока, — упокой его душу! — и преждевременно чуть не спровадил ее в гроб. А дело было так. Однажды, в самый разгар работы, когда такая предоплата была уже ею поставлена, прибегает вновь Мока и просит в этот раз уже целую бутылку. Хозяйка, понятное дело, требует пояснений столь неоднозначному поведению, но слышит в ответ лишь невразумительные причитания и видит бездонный, умоляющий взгляд Моки, взывающий к состраданию. Наконец, кое-как преодолев спазм удушающего волнения, Мока сумел исторгнуть из себя: «Боря помирает!» — и еще раз, но уже со слезой в глазах: «Помирает Боря!» Дачница в ужасе заметалась по дому, отыскала бутылку, дрожащей рукой вручила ее Моке, после чего, напутствуя его словами: «Все под Богом ходим, мужайся!» и осеняя вдогонку крестом, проводила за порог. На какое-то время это страшное известие будто парализовало ее, она безмолвно стояла в дверях, простоволосая и опустошенная, и тупо глядела в пол, а потом, словно безумная сомнамбула, потащилась вслед за Мокой, безутешно вытирая краем передника внезапно выступившие слезы. Догнала она его лишь за поворотом, ведущим к старому полуразвалившемуся коровнику. И тут перед ней открылась жуткая картина, надолго травмировавшая ее доверчивую психику. Опершись спиной о стену коровника, широко расставив ноги в стороны, с повисшими как плеть руками и закатившимися глазами, там стояло почти бездыханное тело Бори, готового немедленно испустить дух, если только ему не окажут экстренную медицинскую помощь, и потому Мока в роли медбрата расторопно мельтешил возле него, стараясь одной рукой запрокинуть голову больного назад, а другой трясущейся рукой вставить ему в рот бутылку, но поскольку зубы Бори были плотно сжаты, а живительная влага уже обильно струилась по его небритому подбородку и тонкой шее, Мока слизывал ее языком, умудряясь к тому же ловко подхватывать отдельные струйки прямо на лету, чтобы вдобавок, не дай бог, не застудить Борю сочившейся ему за шиворот сорокаградусной прохладой, и непонятным образом успевал при этом еще и ласково нашептывать: «Ну, Боренька, не дури, ослабони, гад, прикус, вот увидишь — тебе вскорости полегчает».
