Впрочем, расправу с этими щуплыми городскими подонками Таникава за доблесть не считал. Так же, как не считал за доблесть и то, что на самые опасные операции капитан Ясухара посылал именно его, Таникаву. Он и к войне относился, как к крестьянской работе — тяжело, но необходимо. И Таникава минировал склады, пуская под откос поезда, подстреливал часовых, не задумываясь, во имя чего это делается. Так приказано! В свои девятнадцать лет у него еще не было повода задуматься об абстрактных категориях. Он умел думать только конкретно; деревенский уклад, освященный вековыми традициями, заранее расписал всю его жизнь — от рождения и до смерти. Так и в армии устав регламентировал каждый поступок солдата — от подъема до отбоя. И Таникава только удивился, услышав, что его напарником будет лейтенант Сандзо Като. Хотя, будь на его месте любой из бойких городских мальчиков, он не только удивился бы, но и задумался. А задумавшись — встревожился.
Армия, как никакая другая организация, нивелирует своих членов. Каждому человеку отведена в этом конгломерате индивидуумов своя ячейка, определяющая свои нормы поведения, свою мораль, если хотите. И малейшее отклонение от стереотипа сразу бросается в глаза, а серия отклонений свидетельствует неопровержимо: этот человек — чужой, случайный, не проникшийся армейским духом, главное в котором — не выходить из установленных рамок. Лейтенант Сандзо Като из этих рамок выходил постоянно. Дело даже не в том, что он не был груб с солдатами, не хлестал саке[2] по вечерам в офицерском блиндаже, не участвовал в состязаниях, кто сумеет развалить пленного на две половины — наискосок от плеча до поясницы — одним ударом сабли. Признанным мастером этого лихого удара был капитан Ясухара, остальные офицеры тщетно пытались превзойти его. Но если бы даже лейтенант Като, прибывший в отряд совсем недавно, делал все это, его штатская семенящая походка, рассеянный взгляд, привычка сутулиться при ходьбе, способность застывать в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время, о чем-то глубоко задумавшись, — все эти мелочи, которые штатский человек даже не замечает, свидетельствовали: он не кадровый военный, не профессионал. Не говоря уже о том, что он ни разу не ходил с отрядом на операции. И вот этого-то человека оставили вместе с Таникавой в тылу американских войск, оккупировавших Филиппины! Было о чем задуматься. Но Таникава не умел думать, он умел подчиняться. Поэтому он с благоговением выслушал напутственную речь капитана Ясухары.
— Мы разбиты! — с торжественной грустью сказал капитан. Но мы не поставлены на колени. Страну восходящего солнца нельзя сломить, как нельзя срыть священную Фудзияму. Поэтому война за великую Японию не кончена. Она только начинается. Завтра мы сделаем вид, что сдаемся американцам, которые интернируют нас на другие острова. А вы останетесь на Лубанге и будете ждать моего возвращения. Или сигнала. Может пройти много времени, но сигнал обязательно будет. И помни, рядовой Таникава, твой первейший долг — оберегать господина лейтенанта. Он нужен Японии.
Нет для японца понятия более священного, чем долг.
Нарушивший долг все равно что мертвец — он вычеркивается из общества. И Таникава мог гордиться тем, что свой долг он выполнил до конца. Сколько раз в них стреляли, за ними гнались, устраивали засады — господин лейтенант жив и невредим и готов служить Японии, когда она призовет его. Непонятно только, почему так долго нет сигнала.
Много лет спустя господин Ясухара, один из директоров «Нипон электроник лимитед компани», узнал из газетных сообщений, кто был на самом деле лейтенант Сандзо Като, которого ему приказали спрятать таким оригинальным способом. И в зачерствелой душе старого дельца неожиданно шевельнулась жалость — нет, не к лейтенанту, а к простому крестьянскому парню, чью жизнь он исковеркал во имя целей, до сих пор ему полностью неизвестных.
«А ведь меня заставили подписать приказ, обращенный лично к ним и предписывающий сложить оружие, — вспомнил он. — В каком же году это было? Пятнадцать? Двадцать? Тридцать лет назад? Нет, не помню. Помню только, что они не сдались».
Они не сдались потому, что не поверили приказу, листовки с которым американское командование, а затем и филиппинские власти разбрасывали с самолетов над джунглями. Вернее, не поверил Таникава, потому что лейтенант объяснил ему: приказ подложный. Сандзо Като поднял одну листовку, несколько минут вглядывался в факсимиле Ясухары и, выругавшись, отшвырнул прочь ярко-желтую бумажку с жирной вязью иероглифов. Таникава вообще к листовкам не прикасался: был неграмотен. К тому же приказ подложный… По этой же причине он не поверил голосам брата н престарелого отца, записанным на пленке и многократно усиленным динамиками. Все это была военная хитрость — и голоса, воскрешающие эпизоды его детства, называющие его ласкательными именами и умоляющие выйти из леса, потому что война давно кончилась; и листовки, падающие с неба; и огромные щиты у затерянных в джунглях селениях, обещавшие ему полное помилование. Лейтенанту Като помилование не обещали, но Таникава не мог этого прочитать и сделать выводы. Он ждал возвращения господина капитана, который должен наконец-то разрешить им вернуться на родину. А пока…
— По результатам наблюдений прихожу к выводу: подступы к населенному пункту не охраняются, — угрюмо сказал Таникава, переходя на официальный тон.
Лейтенант промолчал. Что-то настораживало его в этой полуденной безмятежности. В отличие от Таникавы он умел размышлять, сортировать и анализировать факты, умел вскрывать причинную связь явлений. И сейчас натренированный инстинкт кричал об опасности. Да и местность вовсе не так хорошо просматривалась, как казалось сгорающему от нетерпения солдату. Вон та группа кустов справа… Он не сводил с нее взгляда. Но за десять минут ни одна ветка не шевельнулась.
А может, и в самом деле не стоит ждать темноты? Джунгли не то место, где можно рассчитать действия противника по карте, и не могли же преследователи угадать, что они выйдут именно здесь. Конечно, за столько лет эти белокожие варвары могли хоть как-то приблизиться к пониманию психологии тех, кого преследовали, но проникнуть в нее до конца, постичь всю тонкость, всю глубину азиатской души — нет, это невозможно. Об этом говорят сами результаты сорокалетней борьбы. Так что все объективные данные за то, что «зеленые береты» сюда не добрались. Они снова обманули этих примитивных янки, не уйдя в джунгли, как поступили бы те, а спустившись на побережье, где прикрытием служат лишь перепутанные корни мангровых деревьев, между которыми приходится скользить по пояс в воде. И теперь их наверняка ищут южнее, где они вот так же, зайдя под вечер в деревню, зарезали молодого парня, вздумавшего помешать им побаловаться с его девчонкой. Като сделал только одно движение кинжалом, и горло у парня распахнулось, как пасть буйвола, а голова откинулась на спину. Лейтенант усмехнулся: что-что, а убивал он профессионально. Три года в Токийском университете да пять лет на биологическом факультете в Принстоне что-нибудь да значат. Да и что такое удар, нанесенный профессионалом? Благодеяние для жертвы — быстро и без мучений. Ему случалось убивать людей куда более страшными способами… Правда, этот инцидент испортил им весь отдых: пришлось отступить, угрожая разъяренным туземцам пустыми винтовками. А потом пять дней путать следы, уходя от. «зеленых беретов». Ушли.
Из этих пяти дней двое суток в воде. Без сна и пищи. Да и потом, когда углубились в джунгли и прорубали себе дорогу среди лиан и кустарника, спать приходилось урывками по два-три часа, питаясь на ходу сухими кукурузными лепешками, захваченными у крестьян. Лепешки кончились вчера утром. А там, впереди, мягкие циновки, свежая поросятина, пальмовое вино… Комок подкатил к горлу. Като еще раз вгляделся в кусты справа и хриплым шепотом скомандовал:
— Рядовой Таникава, даю вводные. Впереди — населенный пункт. Местность просматривается. Преодолеть быстрыми перебежками. Особое внимание — на кусты справа.
