Все тот же сон.

Все тот же кошмар.

Мы рвемся прочь из Ада, целой толпой мчимся по осклизлым коридорам. Тут все, кого я любил, — и еще другие лица, знакомые и незнакомые.

За нами гонятся вопящие демоны — похожие то на персонажей мультфильмов, то на расплющенных или вытянутых волков, и я боюсь их до судорог, до того, что дыхание перехватывает в этом мерзком вонючем воздухе. Надо мной хотят сомкнуться стены, и я отталкиваю от себя их склизкую, пышущую жаром поверхность.

Выход перед нами — дыра в стене, — и мы рвемся вперед. Я не знаю точно, кто уже вырвался, но надеюсь, что дети мои среди них.

Кто-то уже прорвался, но остальным надежды нет: демоны уже рядом, вот-вот настигнут.

И тогда я вижу его — Карла Куллинана, отца Джейсона. Он стоит над толпой, на голову выше всех, лицо его сияет, на руках, на груди, на бороде — пятна засыхающей крови.

— Надо удержать коридор, — говорит он. — Кто со мной?

И улыбается, будто мечтал об этом всю жизнь, чертов болван.

— Я, — откликается кто-то.

Из толпы выходят люди — все окровавленные, некоторые искалечены. Я вроде бы узнаю Костюшко и Коперника, хотя мне всегда казалось, что они должны быть выше.

Вперед выходит китаец с лицом будды — оно лоснится от пота, на который он не обращает внимания.

— Бодисатва есть тот, — говорит он, — кому невместно ступать на небеса, покуда все человечество их не достигнет.

Возникает еще один человек — прямой, острый, как клинок, он словно не замечает, что у него грудь разрублена справа до самой печени.

— Конечно, — говорит он, занимая место рядом с гибкой женщиной с острым ястребиным лицом, одетой в погребальный саван. Саван этот пылает так жарко, что она стонет от боли, но это не останавливает ее.

— Moi aussi, — говорит она.

Сквозь толпу вместе проталкиваются двое незнакомцев.

— Еще раз, мастер Ридли, — говорит один со звонким британским акцентом.

Другой качает головой и устало улыбается.

— Я было подумал... но — нет, еще раз. Коренастый тип с бородой лопатой, безумным взглядом и петлей на шее становится бок о бок с самим Джорджем Паттоном.

Человечество несется мимо нас потоком, и единственное, что я могу, — не дать ему себя смыть.

Коридор узок — не больше двадцати футов шириной, — но всем тысячам, что стоят сейчас в нем, сцепившись руками в живую цепь, не перекрыть его.

Нужен еще один, чтобы замкнуть цепь, — иначе все впустую, а демоны приближаются.

Еще один. Всегда нужен еще один.

Карл смотрит на меня, все смотрят на меня: Браун, Ридли, Жанна, Ахира, Гораций, все они — и он, с окровавленным недоуменным лицом.

— Уолтер! — говорит он. — А ты чего ждешь?

И тут я просыпаюсь.

Меня зовут Уолтер Словотский.

По моим прикидкам, где-то через декаду я шагну в свой сорок третий год — и, может, наконец повзрослею. За последние лет двадцать я перебывал героем, купцом, агрономом, вором и политическим фанатиком в духе Джефферсона. Ах да — и убийцей. Оптом и в розницу. В общем, на все руки мастер.

Вдобавок я умудрился прижить двух дочерей (это те, о которых я знаю — я... гм... не прочь развлечься на стороне), изречь добрую сотню недурных афоризмов и переспать со столькими еще более недурными женщинами, о скольких в колледже не мог и мечтать; в том числе с будущей женой моего второго лучшего друга (тогда мы еще не были так уж дружны. Когда он узнал обо всем, то едва не убил меня — но кончилось все тем, что мы подружились) и несколькими годами позже — с его приемной дочерью (об этом он так и не узнал; иначе непонятно, чем бы дело кончилось).

Вот так и жил я год за годом, а теперь собираюсь серьезно свою жизнь поменять. Для разгона можно начать хотя бы с еды.

Еда для меня — дело серьезное.

Местный народ, включая и меня, собирался на завтрак.

Вселение в новый замок отнимает кучу времени и разжигает аппетит. Я же и без того никогда на его нехватку не жаловался, даже с похмелья.

— Передай, пожалуйста, окорок, — попросил я.

По вкусу нитритов я совсем не скучал: в Биме потрясающе коптят свинину. При одной только мысли о бобах с копченым бимстренским окороком у меня рот наполняется слюной.

— Торопишься? — Джейсон Куллинан взмахнул вилкой. — Отец всегда говорил, что смерть вполне может подождать, пока ты позавтракаешь.

Для этого предрассветного часа он был отвратительно свеж. Лицо умыто, темно-каштановые влажные волосы зачесаны назад, глаза ясные. Распусти он сейчас пушистый хвост, я бы не слишком удивился.

У меня же во рту стоял вкус прогорклого виски пополам с желчью, болела голова. Вчера вечером я слегка перебрал, но, судя по ощущениям, только слегка: голова у меня всего лишь гудела, а не раскалывалась.

Допустить, чтобы пропала хорошая еда, — грех, а я стараюсь зря не грешить. Так что я откусил добрый кусок ветчины и запил ее глотком молока из глазурованной кружки — свежее молоко, но недостаточно холодное. От по-настоящему холодного молока должно ломить зубы.

— Мальчик мой, — сказал я, — твой отец украл эту фразу у меня. Как почти все, что ему удалось хорошо сказать.

Наградой мне была быстрая белозубая улыбка — та самая, которой славился его отец.

Хотя его щеки и покрывала десятидневная темная поросль, думать о Джейсоне как о взрослом мне было трудно — слишком уж юным он выглядел.

Глаза его затуманились, словно он о чем-то задумался, на миг будто выглянула другая сторона личности его отца и взгляд стал далеким, холодным. Но миг миновал, он снова выглядел пятнадцатилетним, хоть и был на пару лет старше. Славный парень.

Джейсон Куллинан очень похож на мать. У него ее рисунок скул, линия волос на лбу, теплые черные глаза. Но немало в нем и от Карла Куллинана — главным образом в подбородке и развороте плеч. Я сказал бы, что порой это пугает меня, но всем известно, что великий Уолтер Словотский не знает страха.

Из чего можно лишь заключить, что всем известно далеко не все.

— А окорок передашь? Я показал на блюдо.

Тэннети наконец соизволила передать его.

Что сегодня за спешка? — поинтересовалась она.

При чем тут спешка? Просто я голоден.

Когда — много лет назад — я впервые увидел Тэннети, она выползла, шатаясь, из фургона работорговцев: наш с Карлом летучий отряд перехватил тогда очередной невольничий караван. Тогда она была из тех, на ком взгляд не задержится: тощая, неприметная, даже шрамов запоминающихся не было.

Не сказать, чтобы прошедшие годы сильно украсили ее. Костистое лицо Тэннети чуть оплыло — наверное, с утра повязка свободно болталась на пустой глазнице. Она почесала шрам, что змейкой обегал ее здоровый глаз, и мотнула головой, чтобы откинуть волосы с глаз... то есть с глаза. Похоже, опускается Тэннети: в прежние годы она не позволила бы себе отрастить такие патлы.

Прежние годы. Со стариками та беда, что у них прежние годы всегда лучше нынешних. Но я не верю старикам — возможно, потому, что память у меня чересчур хорошая. Слишком много дней проведено в дороге, когда спать приходилось на голых камнях, да и то урывками: впереди всегда ждала какая-нибудь засада. Да мы тогда и сами старались нарваться на засаду — это входило в задачу.

— Ну? — сказал Джейсон. — Так что ты собрался делать сегодня утром?

— Свидание у меня, — отвечал я. — С луком, стрелами и кроликами. Или с оленем. А впрочем, может, и нет. Может, свидание будет с дубовым суком. Да нет, не повеситься — пострелять в него из лука.