Произнося все это, он глядел на меня своими карими глазами, будто он — мой мудрый старший сын. А я, от страненная и холодная, отвечала обычно:

— Я больна, Михаэль. Ведь ты знаешь, что я больна?! Он с силой сжимал в кулаке свою погасшую трубку, так что суставы его пальцев белели:

— Я хотел только спросить, не … помешаю ли я? И … я мог бы помочь … не нужен ли я? Не сейчас … Ты ведь знаешь, Хана … Я в соседней комнате, и если тебе понадобится любая помощь … Я сейчас ничем не занят, я в третий раз перечитываю книгу Гольдшмидта и …

Как-то давно сказал мне Михаэль Гонен, что коты никогда не ошибаются в людях. Никогда не подружится кот с человеком, который не любит котов. Итак …

Я просыпаюсь до рассвета. Иерусалим — удаленный город, даже если живешь в нем. Даже если в нем родился. Я просыпаюсь и слышу ветер в переулках Мекор Барух. Будки из жести, выстроенные во дворах и на ветхих балконах. Ветер прошелся по ним. И по мокрому белью, трепещущему на веревках, протянутых во всю ширину улицы. Мусорщики волокут баки с мусором на край тротуара. Один из них вечно бранится сиплым голосом. В чужом; дворе петух раскричался сердито. Со всех сторон врываются далекие голоса. Какое-то возбуждение, напряженный покой разлиты вокруг. Вой котов, обезумевших от страсти. На севере — одинокий просвет по кромке темноты. Далекий рокот мотора. Стон женщины в соседней квартире. Отдаленное пенье колоколов с востока, быть может, это церкви Старого города. Свежий ветер бороздит кроны деревьев. Иерусалим — город сосен. Между соснами и ветром царит напряженная приязнь. Старые сосны в Тальпиоте, в Катамонах, в Бейт-а-Керем, за черной рощей Шнеллера. В этот же час в низине, в деревне Эйн Керем, белые туманы под утро — провозвестники царства иных цветов. Монастыри, окруженные высокими стенами, в нижней деревне Эйн Керем. Но и за стенами перешептываются сосны. Жуткие заговоры плетутся в тусклом предутреннем свете. Клубятся заговоры, будто я не слышу. Будто я и не существую. Шуршанье шин. Молочник на велосипеде. Его легкие шаги в подъезде. Приглушенный кашель. Собачий лай в подворотнях. Что-то устрашающее было там, вовне, учуянное собаками, но скрытое от меня. Скрежет жалюзи. Они плетут заговоры, как будто меня нет. Но мишень их — я.

Каждое утро, покончив с покупками, я вывожу Яира и его колясочке на прогулку. В Иерусалиме — лето. Безмятежная голубизна неба. Мы направляемся к рынку Махане Иегуда, чтобы подешевле купить новую сковородку или дуршлаг. Когда я была девочкой, мне нравились голые загорелые спины грузчиков с Махане Иегуда. Мне приятен был запах их пота. И сегодня водоворот запахов на рынке пробуждает во мне некое умиротворение. Иногда я сижу на скамейке перед оградой религиозной школы для мальчиков «Тахкемони», детская коляска рядом, а я глазею на мальчишек, резвящихся на переменках.

Часто мы отправляемся подальше, к роще Шнеллер. По случаю такой прогулки я готовлю полную бутылку чая с лимоном, бисквиты, клубок шерсти для вязания, серое одеяло, кое-какие игрушки. В роще Шнеллер мы обычно проводим час, час с четвертью. Невелика роща, растет она на крутом склоне и устлана мертвыми сосновыми иглами. С детства я привыкла называть эту рощу лесом.

Я расстилаю одеяло. Усаживаю Яира, обкладываю его кубиками. Сама я примостилась на холодном камне в обществе трех-четырех домохозяек. Они — женщины деликатные: с удовольствием расскажут о своей жизни, о своих семьях, не требуя от меня, даже намеком, чтобы в обмен на их секреты я раскрыла свои. Стараясь не выглядеть в их глазах высокомерной, пренебрегающей добрым отношением, сравниваю достоинства различных образцов вязальных спиц. Рассказываю о блузках из легких тканей, что продаются в «Мааян Штуб» или в магазине «Шварц». Одна из этих женщин научила меня, как излечить малыша от простуды: пусть подышит паром над кастрюлей с кипящей водой. Иногда я пытаюсь вызвать их улыбку, пересказывая свежий политический анекдот, принесенный домой Михаэлем: например, про Дова Иосефа, министра, введшего жесткое лимитирование в снабжении и потреблении, либо про нового репатрианта, сказавшего Бен-Гуриону острое словцо. Но когда я поворачиваю голову, открывается мне арабская деревня Шаафат, дремлющая по ту сторону границы, залитая голубым светом. Я вижу вдалеке красные черепичные крыши, а на верхушках стоящих вблизи деревьев птицы поют утреннюю песню на совершенно непонятном мне языке.

Я быстро устаю. Возвращаюсь домой. Кормлю сына. Укладываю его в кроватку. Падаю на свою кровать и дышу с трудом. В кухне появились муравьи. Может, и им открылось, насколько я слаба.

В середине мая я позволила Михаэлю курить трубку в доме, но не в комнате, где сплю я с сыном. Что с нами; будет, если Михаэль вдруг заболеет? С тех пор, как исполнилось ему четырнадцать лет, он ни разу не болел. Дадут ли ему отпуск по болезни? Через полтора года, когда получит вторую университетскую степень, он сможет позволить себе снизить темпы работы, и тогда придет время чудесного отпуска для всей семьи. Есть ли что-нибудь такое, что доставит ему удовольствие? Купить ему в подарок что-нибудь из одежды? Я знаю, он все еще надеется приобрести Большую Энциклопедию на иврите. Поэтому четыре раза в неделю он возвращается из университета пешком, а не на автобусе, экономя таким образом около двадцати пяти лир.

В начале июня обнаружилось, что наш мальчик узнает отца. Михаэль подошел к нему со стороны дверей, и малыш засмеялся от удовольствия. Вновь попытался Михаэль приблизиться к нему, но на этот раз со стороны окна — и вновь Яир залился веселым смехом. Мне не очень нравился вид младенца, распираемого самодовольством. Я сказала Михаэлю, что опасаюсь, как бы наш сын не оказался человеком далеко не умным. Михаэль в изумлении раскрыл рот, собрался было возразить, но, поколебавшись, отказался от своего намерения. Промолчал. Затем написал открытку отцу и тетушкам, в которой сообщал, что наш сын узнает его. Мой муж уверен, что они с сыном станут закадычными друзьями. Я сказала: — В детстве ты был балованным ребенком.

В июле закончился учебный год в университете. Михаэль удостоился скромной стипендии — знак признания и поощрения его прилежания. В частной беседе его профессор произнес слова похвалы: работоспособный, устойчивый молодой человек, не пропадет, не затеряется среди других, наверняка станет ассистентом. Как-то вечером Михаэль пригласил нескольких своих друзей выпить за его успехи. Тайком от меня приготовил Михаэль этакую скромную вечеринку.

Не так уж часто навещали нас гости. Каждые три месяца появлялась одна из тетушек — визит длился полдня. Старая воспитательница Сарра Зельдин под вечер заходила на десять минут, чтобы изречь свои наставления по части обращения с младенцем. Муж Лиоры, подруги Михаэля из кибуца Тират Яар, привез ящик яблок. Однажды в полночь явился брат мой Иммануэль, ворвался вихрем:

— Заберите у меня этих грязных куриц. Побыстрее! Вы живы? Вот я привез вам птицу, тоже живую. Ну, будьте здоровы, анекдот про трех пилотов вы уже слышали? Поцелуйте ребенка. Грузовичок наш ждет меня на улице вот-вот начнет мне гудеть вовсю.

Иногда по субботам приходила моя лучшая подруга Хадасса, с мужем или без него. Она убеждает меня, что надо вернуться в университет. Иерусалимский друг тети Леи, пожилой господин Кадишман, иногда бывает у нас чтобы справиться, как мы живем, и сыграть с Михаэлем в шахматы.

В тот раз, на вечеринку-сюрприз, устроенную Михаэлем, пришли к нам восемь студентов. Была среди них девушка с золотыми волосами, которая с первого взгляда показалась мне красавицей, но, приглядевшись, я нашла, что у нее грубое лицо. Она обращалась ко мне — «миленькая», а Михаэля называла «гений».

Михаэль, мой муж:, разливал вино, подавал бисквиты. Затем он взгромоздился на стол и, сильно утрируя, подражал голосам профессоров. Его друзья слегка посмеялись из вежливости. И только золотоволосая Ярдена по-настоящему воодушевилась: «Миха, Миха, — кричала она, — это потрясающе!»