— А он скорее всего и не слышал. Это перед самой смертью было, в машине. Там музыка очень громко играла — Женя попросил включить.

— Значит, о Боге — задумчиво повторил Колапушин, — а вы точнее не сможете вспомнить?

— Постараюсь, хотя, сами понимаете, сердце у него остановилось, буквально тут же. Так: сначала он сказал — «Голос Бога» — нет, слово голос он повторил два раза… Вот так: «Голос… Голос Бога…» Он ещё с расстановкой говорил, и в глазах было такое выражение, как будто он, действительно, услышал чей-то голос.

— Это всё, что он сказал?

— Нет. Я стараюсь вспомнить… значит… потом он сказал кажется так: — «Как просто…» — потом опять повторил: — «Голос Бога» — и… да, правильно, он сказал: «Лука же говорил». А потом он, почему-то, засмеялся и сказал, что я идиот.

— И всё? Это были его последние слова?

— По-моему, да. Ведь сразу после этих слов сердце и остановилось. Нет, вру! Он, действительно сказал что-то ещё… о трубах, кажется.

— Это не могло быть бредом?

— Не думаю… Хотя, сами понимаете… кардиогенный шок.

— Да, конечно. Здесь невозможно сказать что-то определённое.

Колапушин рассеянно посмотрел на Фартукова и, задумавшись, обвёл глазами приёмную. Его взгляд случайно упал на «дипломат» врача, который так и стоял раскрытым на стуле около дивана. Неожиданно он увидел кончик чего-то маленького, но очень знакомого. Стараясь, чтобы голос не выдал его удивления, он спокойно сказал:

— Егор, ты не подойдёшь поближе?

— Да, Арсений Петрович. Чего, помочь встать?

— Нет, постой здесь, пока. Я, вот, у доктора хочу спросить: доктор, а вас совесть не мучит?

— Я вас, как-то не понял.

— Сейчас поймёте, — пообещал Колапушин и, неприлично ткнув пальцем в раскрытый чемоданчик, спросил у Немигайло: — Егор, ты там ничего знакомого не видишь?

Немигайло присмотрелся внимательнее и его брови, от изумления полезли на лоб.

— Кокаин?

— Он, родимый, кто, как не он? — Очень похоже, передразнил Немигайло Колапушин и, повернувшись к покрасневшему доктору, поинтересовался: — И как же вы прикажете это понимать?

Смутившийся доктор попытался схватить чемоданчик, но Немигайло, лёгким движением руки, пресёк эти бессильные поползновения.

— Я… Нет… Вы мне подбросили!

— И зачем нам это нужно, доктор? Вы же врач! Как вы могли?!

— А что вы обо мне знаете? — Фартуков, чуть не плакал. — Я уже старый человек, вынужден был из клиники уйти. У меня мама ещё жива, ей восемьдесят четыре года, и она лежит неподвижно — перелом шейки бедра. В её годы — это не зарастает. Нужна операция — протез сустава поставить, но денег нет, и такое количество их мне не заработать. Я на специальный пневматический матрас, чтобы пролежней не было, еле наскрёб. Её нельзя надолго оставлять — она умереть может без меня. Вот — пристроился, в нескольких фирмах рядом с домом — лечу, консультирую, из запоев вывожу. Мальчишки — жирные, наглые, наворовавшиеся смотрят на меня как на лакея, хамят, «тыкают». Дёргают днём, ночью — на любую истерику или царапину. Я десяткам тысяч людей за свою жизнь помог — и что? У меня, сейчас, даже стаж не идёт. Вы что думаете, Балясин без меня кокаин не достал бы? Да в их кругах это, как сигарету выкурить — насмотрелся! Так я хотя бы контролировать мог. Господи! Только бы мама не узнала.

— Что же, Геннадий Алексеевич, — помолчав, сказал Колапушин — на ваше счастье, по новому закону, наркоман имеет право держать при себе одну дозу наркотика. Будем считать, что вы наркоман и это одна доза. Но, это последний раз! Если до нас дойдёт хоть что-то ещё, пеняйте на себя!

— Тогда, доктор, я сам вашим лечением займусь, — ухмыльнулся Немигайло.

— А вы, Геннадий Алексеевич, расскажете нам всё то, что от нас здесь так тщательно скрывают.

— Но я же почти ничего не знаю.

— Рассказывайте то, что знаете. А ты, Егор, принеси пока Библию из кабинета и найди там Евангелие от Луки. Не беспокойся, — добавил Колапушин, уловив лёгкое протестующее движение Немигайло — Геннадий Алексеевич не будет со мной драться.

Пока Немигайло ходил за Библией, Фартуков хранил угрюмое молчание.

— Здоровое оно, это Евангелие от Луки — провозгласил вернувшийся Немигайло. — Чего же ему Лука этот наговорил?

— Понятия не имею — хмуро отозвался доктор — на эти темы Женя никогда со мной не разговаривал.

— За что же его совесть мучила, — спросил Колапушин.

— Я думаю за то, что спьяну отдал ей ключи от «Мерседеса».

— А чёрная магия тут при чём?

— Я же говорил, у него было навязчивое состояние. Он помешался на колдовстве. Считал, что ведьма его прокляла за свою смерть.

— Он был верующим?

— Да нет же. Просто… надо было знать Шаманку. Настоящая ведьма. Я с ней однажды столкнулся в коридоре, она так глянула — у меня «дипломат» из рук выпал.

— Так что — они все здесь боятся ведьму?!

— Ведьму, или не ведьму — я не знаю. Но, только, здесь действительно происходит что-то странное, и не только с Женей.

— А с кем ещё?

— Мне сложно сказать обо всех, но, Белла, например, на грани болезни. Дмитрий Александрович сам не свой, последнее время. Даже Виктор, их охранник, и тот изменился — раньше он намного жизнерадостнее был.

— А может быть, это от вашего кокаина, доктор?

— Нет, нет, — замахал руками Фартуков — никто из них не наркоман — я врач, я вижу.

— Как никто, а Балясин?

— И он тоже. Ни один настоящий наркоман не стал бы употреблять наркотики вместе с водкой. Он, просто, уже не знал, в чём найти спасение.

— Но ведь есть всякие успокаивающие лекарства. Почему же вы их ему не дали?

— Я пробовал, — горько усмехнулся доктор, — но он от них категорически отказывался.

— Это что — психоз?

— Сложный вопрос. При подобных психозах, обычно, отказываются от любых лекарств. А здесь… Им, как будто, руководила чужая злая воля. Он пытался спастись водкой, наркотиками, но ничего не помогало.

— Так, сумасшедший он был, или нет?

— Вы знаете, я употребил бы другой термин — старинный. Душевнобольной — это точнее. Понимаете, он не был сумасшедшим — просто, у него болела душа.

— Ну и как вы можете всё это объяснить?

— Как врач, а я всё-таки не такой уж плохой терапевт, поверьте, так вот — как врач я этого объяснить не мог.

Несколько странное выражение лица Фартукова в то время, когда он говорил слова: «как врач» и, какая-то непонятная интонация его речи заставили Колапушина задать ему вопрос:

— А, если бы вы не были врачом и наблюдали всё то же самое, что бы вы сказали?

— Как простой человек? — Фартуков поколебался несколько секунд и ответил: — Как простой человек я бы сказал, что на Балясина навели порчу.

Немигайло разыскал Беллу в маленькой комнатушке без окон в конце коридора. По звуку слабо шумевшего вентилятора можно было понять, что этот чуланчик и был здесь оборудован специально для ксерокса.

Судя по её невидящему, неподвижному взгляду и по тому, как механически, не глядя, она закладывала бумаги в аппарат, Белла пришла туда не столько по делу, сколько для того чтоб, хоть чем-нибудь себя занять.

Из-за шума вентилятора, или из-за своего состояния она наверное не услышала, как открылась дверь, но уловив какое-то движение за спиной оглянулась, и испуганно ахнув выронила бумаги, которые разлетелись по всему полу.

— Она здесь, Арсений Петрович! — крикнул Немигайло в сторону коридора.

Видя, что Белла не делает никаких попыток собрать рассыпавшуюся пачку, Немигайло, кряхтя, наклонился и стал подбирать листки, поглядывая на девушку. Белла стояла неподвижно и её лицо, и вся поникшая фигура с безвольно опущенными плечами выказывали тоску и уныние. Появление в комнатушке Колапушина повергло её в уныние ещё большее.

— Я думала, что вы уже уехали…

Медленно вошедшему Колапушину, совсем не хотелось заново пытать бледную, замученную бедняжку. Но то непонятное и, кажется, опасное, что он начал ощущать в этих таких обычных на вид стенах, заставляло его обязательно разобраться: что же здесь всё-таки происходит. Тем более что, по словам Фартукова, это непонятное оказывало своё влияние и на других, а на Беллу в первую очередь.