– Наблюдатель, видимо, опасная профессия: раз это вас так раздражает…

– Да. Вы правы, – сказал доктор Якоби. – Я подвержен эмоциям, и это мой недостаток. Я хотел лишь сказать, что и среди политиков есть люди понимающие, в чем состоит важнейшая и единственная проблема. Но такие люди понимают также, что не имеют права говорить об этом.

– Но ваше предсказание…

– Это не предсказание, это всего лишь прогноз. Я говорил, что сегодняшняя ситуация сохранится еще лет десять, самое большее – двадцать. Даже, скорее, десять, и после этого никакие прятки станут невозможны. Первыми погибнут, конечно, те страны, у которых экономика слабая: африканские, латиноамериканские… Одним словом, те, которых называют «развивающимися». Возможно, Китай тоже, потому что китайцам просто не хватит времени, чтобы догнать развитые страны. На самом деле все уже случилось, все давно ясно, только мы этого не замечаем.

– И кто же останется? Только русские и американцы?

– Капитализм, он гибче, поэтому у него больше шансов выжить, чем у социализма с его тяжеловесной идеологией, напыщенной бюрократией и непроизводительным рабским трудом. Скорее всего – я не предсказываю, а просто не исключаю этого – американцы и дальше будут поставлять русским зерно и мясо, но уже не за деньги, а за оружие. Это был бы, между прочим, прекрасный выход для обеих сторон: русские избавляются от своего оружия и получают за это колбасу, а американцы проявляют милосердие и одновременно лишают противника его арсенала.

– А что будет, когда у них кончится оружие?

– Американцы – гуманная нация. Они будут кормить русских колбасой до тех пор, пока те смогут платить, а потом скажут: дать им умереть от голода – это не по-христиански. Лучше сразу сбросить на них бомбу, чтобы разом избавить от всех мучений.

– Страшная получается картина. А что будет с нами?

– А нас к тому времени давно уже не будет.

– Страшная картина.

– Время для оптимизма, – заключил доктор Якоби, – тоже давно прошло.

– Пожалуйста, пристегните ремни и потушите сигареты – сказал голос в репродукторе, – через несколько минут наш самолет приземлится в берлинском аэропорту Тегель.

Кессель застегнул ремень.

На первой неделе января, когда Кессель ходил на курсы повышения квалификации, Бруно был послан в Берлин для подготовки «плацдарма». Он прислал телеграмму, что прибыл благополучно и снял комнату в пансионе «Аврора» на Курфюрстендамм. угол Лейбницштрассе Больше известий от него не поступало. За неделю до своего отъезда Кессель послал ему телеграмму, в которой сообщал номер рейса и просил Бруно встретить его в аэропорту Тегель.

Взяв чемодан, выползший из багажного туннеля, Кессель вышел за пределы загона для прибывших и огляделся.

Кит в кудряшках стоял в самом арьергарде толпы встречающих и смущенно улыбался.

– Бруно! – воскликнул Кессель – Вы в самом деле пришли меня встречать?

– А как же, господин Крегель, – сказал Бруно, – Вы же прислали телеграмму. Я уже снял вам комнату в моем пансионе. Она вам понра вится, ей-богу.

– Отлично, – ответил Кессель – Она мне уже нравится. А как вы?Уже акклиматизировались в Берлине? Как вам понравились местные кабаки?

Лицо Бруно потемнело. Он взял чемодан и повел Кесселя к стоянке такси. И только в такси он наконец произнес:

– Нет, господин Крегель. Я теперь стал совсем другим человеком. Честное слово.

Если не обращать внимания на мелочи, то в первое время это была просто идиллия. Длилась она целых полгода, нет, даже больше: она закончилась только в конце октября, в тот субботний день, когда Кессель, бросив гостей, отправился на поиски Бруно. Кессель понимал, конечно, что вечно так продолжаться не может, и все же это оказалось для него ударом. Слишком большим ударом. Сейчас, вспоминая о событиях, случившихся уже после того тяжелого дня – дня рождения Крегеля (и Егермейера!), – Кессель не мог не признать, что этот день действительно оказался поворотным пунктом, после которого начался новый этап в его (и не только в его) жизни.

Но в первое время это действительно была идиллия. Кессель неделями не выезжал за пределы берлинского района Нойкельн, мало того: Нойкельн достаточно велик, так что Кессель не выходил даже за пределы своего квартала, с востока ограниченного Стеной, с запада – улицей Карла Маркса, а с юга – полотном электрички. Лишь северная граница оставалась более или менее открытой, но и она не отодвигалась дальше линии, соединявшей поворот Ландверканала с улицей Карла Маркса.

Таков был мир Кесселя. Когда он выезжал на велосипеде в парк Хазенхайде, ему казалось, что он попадает за город. Два раза в месяц он летал в Мюнхен, обычно вечерним пятничным рейсом, в понедельник улетал обратно, ездил в Тегель и из Тегеля на такси и всякий раз думал: Берлин слишком велик, мне никогда не узнать его до конца. Но свой район, Нойкельн, он знал хорошо. Больше ему ничего не было нужно: он жил в уютной квартире на Везерштрассе, рядом, на углу Анценгруберштрассе. была почта: а когда он в девять утра – или вечером, часов в шесть – ездил на велосипеде вдоль набережной Нойкельнского канала, он казался ему тихим лесным ручьем, хотя вся местность, особенно рядом со Стеной, выглядела, скорее, мрачной.

Кроме того, на улицах не было детей.

Кессель, впрочем, заметил это не сразу, а лишь месяца через два после переезда в квартиру на Везерштрассе, когда среди так и не убранных после войны руин увидел мальчика лет семи, игравшего сам с собой в футбол. Малыш бил мячом в стену дома, украшенную облупившейся рекламой «Персиля» – моющего средства, бывшего в моде еще в начале тридцатых (рисунок букв тоже явно напоминал о том времени). Этой рекламе, наверное, столько же лет, сколько мне. подумал Кессель.

Мальчик в очередной раз отправил мяч в стену и попытался поймать его, как если бы тот был послан невидимым нападающим противника.

Вот тут-то Кесселю и пришло в голову, что это – первый ребенок, которого он видит в Нойкельне. Кессель остановился и спросил у мальчика, как его зовут.

– А вам какое дело? – отозвался малыш.

Кессель смутился и, не зная, что сказать, поехал дальше. Этот малыш был, конечно, не единственным ребенком, увиденным Кесселем в Нойкельне, но с тех пор он принялся считать всех детей, попадавшихся ему на глаза. Их было немного.

Нойкельн напоминал и тот район возле Вольфгангштрассе в Мюнхене, где в свое время находилась коммуна «Принц-регент Луитпольд». В первый раз Кессель приехал в Нойкельн в середине февраля. Одна дама ответила на его объявление в газете. Ее звали фрау Земмельрок. Когда Кессель сообщил об этом фон Гюльденбергу, тот был крайне недоволен. – Так нельзя, – сказал он, – вам же все это говорили на курсах. Интересно, чем вы там занимались?

– Спал, – ответил Кессель, – согласно указанию герра Курцмана.

– Хм! Ну, допустим. Так что же произошло у вас там, в Берлине?

Кессель-Крегель рассказал, как в Берлине его встретил, так сказать, новорожденный Бруно, как он поселился в пансионе на Курфюрстендам и провел первые встречи с Хиртом и г-ном фон Примусом и как они с Бруно искали подходящее помещение для отделения А-626/1.

На последней летучке в старом отделении (на ней присутствовал сам герр Хизель из Центра) Кесселю было сказано по меньшей мере раз десять, что новое отделение в Берлине должно находиться как можно ближе к Стене, потому что там собирались устанавливать аппаратуру радиоперехвата (в технические детали Крегель был вникать не обязан, ему поручалось общее руководство и – что самое главное! – легенда).

Поэтому Кессель взял план города Берлина и повел пальцем вдоль Стены – она была обозначена широкой красной линией. В районе Нойкельн его палец остановился: там Западный Берлин образовывал нечто вроде выступа, глубоко вдававшегося в Восточный, своего рода полуостров, вытянутый в сторону реки Шпрее.

Кессель дал объявление, совсем маленькое объявление в дешевом рекламном листке, печатавшемся в Нойкельне и там же продававшемся: