– «Нойес Дойчланд». Субботний выпуск.

– Как субботний? За эту субботу?

– Да, – сообщил Кессель.

– Не может быть, – поразился Курцман, беря газету в руки, – Да, пействительно. Где вы ее взяли?

– Секретфирмы, – ответил Кессель, – Я вам еще нужен, или я могу пойти обедать?

Курцман только кивнул, не в силах выговорить ни слова. Вернувшись с обеда, Кессель обнаружил свою «Нойес Дойчланд» в корзине.

– Больше так не делайте, – предупредил Кесселя Гюльденберг, когда они остались одни– Не стоит нарушать правила игры. У каждой игры свои правила. Я, например, очень огорчен тем, что Курцман решил расстаться с Бруно. И отдать его вам, в Берлин.

Кессель кивнул.

– Я человек не суеверный, и гороскопы – это единственное, чего я в газетах никогда не читаю, но… Я ведь уже говорил вам: пока Бруно с нами, у нас все в порядке. Курцман подбрасывает в воздух горсть черепков, а в руки ему падает целая ваза.

При взлете самолета существует один краткий миг. один определенный момент, когда он отрывается от земли. Пилот наверняка не замечает его, он занят своими делами, но пассажир может заметить, если постарается. Сначала самолет с грохотом несется вперед, моторы ревут, но это, в сущности, пока тот же скорый поезд; потом стук колес прекращается, самолет уже парит, нос его слегка задирается, хотя земля и все остальное, что можно увидеть вокруг, выглядит таким же близким, как всегда. Лишь какое-то время спустя он действительно отрывается от земли. Тогда мир начинает меняться. Возникает иная перспектива, наплывающая, точно огромная линза. Человек возвышается над миром, мир кажется игрушкой, райком, моделью.

Кесселю не настолько часто приходилось летать на самолетах, чтобы такие мелочи перестали его интересовать, и этот момент разрыва связи между ним и землей снова восхитил его (при посадке все происходит в обратном порядке: нормальная перспектива восстанавливается, когда становится видна ограда летного поля, волшебная линза уходит, и взгляде высоты птичьего полета сменяется обычным человеческим взглядом). Это ощущение разрыва связи, открытия новой перспективы нисколько не уменьшилось от того, что Кессель нарочно старался его заметить. Значит, подумал Кессель. это все-таки объективное, а не субъективное ощущение.

В левой руке он держал латунное сердечко, машинально перекатывая его пальцами.

11 декабря, вернувшись из Вены, Кессель попал домой только к вечеру, часам к восьми. В гостиной сидела одна Рената, все было тихо. Телевизор не работал.

– А где Зайчик? – поинтересовался Кессель.

– Она уже спит, – ответила Рената.

– Как?! – поразился Кессель. – В восемь часов⁷

– Вот видишь, она все-таки бывает совсем не такой, как ты о ней думаешь, – сказала Рената.

Они сели ужинать. Кессель рассказывал о Вене, обходя некоторые летали, чтобы скрыть истинный характер своей командировки, о Бруно и о том, как они покупали ему в Зальцбурге обувь. Рената даже развеселилась. Потом Кессель поставил Восьмую симфонию Брукнера, купленную в «Международной книге», а Рената достала из холодильника бутылку шампанского. Кессель был в хорошем настроении, но около десяти Рената вдруг заволновалась и стала предлагать Кесселю пойти спать.

– А куда торопиться? – не понял Кессель.

– А я и не тороплюсь, – быстро проговорила Рената – Нам же не обязательно и в самом деле спать.

Прозвучало это не очень искренне, напоминая не столько естественный порыв тела, сколько попытку закрыть этим телом какую-то амбразуру.

– Ну, в общем… – начал Кессель, – я ведь и правда не настаиваю. Если тебе не хочется, зачем же… Да и радости никакой.

– Если ты опять будешь так говорить, у меня действительно не будет никакой радости, – Схватив бокалы и едва початую бутылку шампанского, Рената унесла их в кухню и буквально затащила Кесселя в спальню. Сама она отправилась в ванную.

Кессель начал раздеваться и был уже в трусах и майке, когда в замке входной двери повернулся ключ. Рената в халате выскочила из ванной и хотела загнать Кесселя обратно в спальню, но он среагировал быстрее и первым оказался возле входной двери.

Он распахнул дверь и увидел Жабу – в туфлях на высоком каблуке (Кессель узнал эти туфли: он подарил их Ренате в прошлом году на день рождения. Рената их почти не носила, так как каблук оказался слишком высоким), в перлоновых чулках, свисавших складками с ее слишком тощих ляжек, ярко накрашенная, прыщи густо присыпаны пудрой, в руках – дамская сумочка (тоже Ренатина). За ее спиной стоял вполне приличный господин примерно в возрасте Кесселя. Увидев Кесселя, возвышавшегося над нею в трусах и в майке, Жаба выронила ключ и тихонько ойкнула. Господин поспешно ретировался. Он даже не воспользовался лифтом, а просто сбежал вниз по лестнице.

Рената снова залилась слезами. Крикнув: «Ну почему, почему ты меня не послушался?», она повела Зайчика в ее комнату.

Кессель улегся в постель и попытался читать, но почти сразу бросил это занятие, убедившись, что глаза лишь скользят по строчкам, не воспринимая смысла, потому что мысли его заняты совсем другим. Он прислушался, но ничего за стеной было тихо. Он не услышал ни голосов, ни пощечин.

Минут через тридцать Рената снова отправилась в ванную. Еще через четверть часа она вошла в спальню и легла в кровать.

Кессель поднял глаза от книги.

– Меня интересуют некоторые детали, – сказал он.

– Я знаю, что тебя интересует, – сказала Рената. – Ты просто ее ненавидишь.

– Что делал этот ее хахаль у нашей двери? Провожал девушку домой? Или это она его провожала? То есть, они уже закончили или только собирались начать?

– Пожалуйста, не говори так. это подло.

– Она и в самом деле так глупа, что надеялась, будто мы не заметим, как она приведет сюда мужика…

– Я прошу тебя!

– …Или просто считает нас идиотами, на которых вообще не стоит обращать внимание?

Рената села в постели, накинув на себя одеяло:

– Я тоже была первая в классе, у которой был мальчик.

– В тринадцать лет?

– Ну, почти.

– В тринадцать лет?

– В пятнадцать. Но сейчас дети взрослеют раньше. Это у нее тоже от меня. Она так на меня похожа! Так что можешь не волноваться.

– И сколько она взяла с этого типа?

– Ты… Ты… Нет, это подло, подло! Как ты можешь!

– Ее родная тетка – Улла, сестра Курти, – берет пятьдесят марок.

Рената разрыдалась.

– Значит, она все-таки взяла деньги.

Рената ничего не ответила.

– Нет, – сказал Кессель, – пусть это «подло», но Жаба совсем на тебя не похожа. Ни внешне, ни тем более внутренне: она другая. Она, в отличие от тебя, настоящая Вюнзе. Вот с теткой они действительно очень похожи, и скоро она…

– Откуда ты знаешь, что Улла… Что Улла берет пятьдесят марок?

– Если тебе очень интересно, я когда-нибудь расскажу все в подробностях. А знаю я это от нее самой. Улла сама мне сказала…

– Но ведь Зайчик…

– Да они с теткой – одно лицо! Они и бабуля…

– Боже мой, при чем тут бабуля…

– Как это при чем! Старая шлюха. Женщины этого не видят, а мужчины замечают сразу. Просто она теперь уже не может. А может, и раньше не могла, потому что выдрючивалась. А Улла не выдрючивается. И Зайчик тоже не выдрючивается. Так что, если хочешь сделать ей доброе дело, да и себе тоже, запомни: она – это Улла, одно лицо, да и все остальное тоже.

– Все равно это подло.

– Ну ты хотя бы дала ей по физиономии?

– Разве это что-нибудь изменит?

– И что же ты ей сказала?

– Мы с ней больше не разговариваем. Для нее это – самое тяжелое наказание.

– Это кто же с кем не разговаривает? Ты с ней или она с тобой?

– Ты что? Конечно, я с ней.

– И это, по-твоему, для нее тяжелое наказание?