С какой стороны ни посмотри, а выгодно было появление такого «диплома» только Пушкину и написать его мог только сам Пушкин. И все обстоятельства появления и рассылки «диплома» свидетельствуют об этом. Во-первых, Пушкин несомненно был в курсе мистификации, которую зимой 1835 года осуществил (и обнародовал) двадцатилетний гусар Михаил Лермонтов, написавший анонимное письмо-донос на… самого себя – с целью опорочить себя в глазах родителей девушки, которую он, расстроив ее брак, влюбил в себя. На основании этого анонимного письма ему отказали от дома, и таким образом он отомстил ей за юношескую обиду. Кроме того, как раз летом 1836 года Соболевский рассказывает Пушкину правду о мистификации Мериме, опубликовавшего «Гюзлу», которую Пушкин перевел как «Песни западных славян»; Пушкин был в восторге от того, как Мериме провел и его. Наконец, сам Пушкин в январе 1837 года публикует написанную им самим мистификационную «миниатюру Вольтера» «Последний из свойственников Иоанны `Арк» – о мнимом вызове на дуэль Вольтера, где проводит параллель «Вольтер – Дюлис» и «Пушкин – Дантес».
В.К.: Лацис тоже отмечал этот памфлет, считая, что Пушкин показал свое истинное отношение к Дантесу и к дуэли с ним: он становится на сторону Вольтера, якобы отказавшегося драться с Дюлисом, считая это ниже своего достоинства.
Н.П.: Именно так: Пушкин давал понять, что дело не в Дантесе. Эта очередная мистификация, так же как и мистификация с анонимным письмом, была вполне в духе Пушкина. Вообще, мы не сможем разгадать многие поступки и произведения Пушкина, пока не поймем, что он был гениальным мистификатором
И посмотрите: кому был разослан этот «диплом»? Вместо того, чтобы разослать его недругам Пушкина, чтобы те позлословили и пустили его по кругу (прочти сам и дай прочесть другому), автор рассылает его только друзьям Пушкина – и всего семь-восемь экземпляров. В результате несколько экземпляров возвращаются к Пушкину даже нераспечатанными, два-три – после прочтения, и только два остались на руках у адресатов: Россет потащил свой экземпляр к Гагарину и Долгорукому, чем впоследствии навлек на них необоснованные подозрения в авторстве анонимки, а Вяземский приложил свой экземпляр пасквиля к письму Великому князю Михаилу Павловичу уже после смерти Пушкина. Таким образом, друзьям дано понять, что Пушкин оскорблен отнюдь не ухаживаниями Дантеса, достигнута цель сохранения письма, его ограниченного распространения и минимальной утечки информации о его содержании в обществе. То есть: о письме все слышали, о нем говорят, но содержания его толком никто не знает…
В.К.: С вашей точки зрения, читал ли его император?
Н.П.: Думаю, что читал: ведь один экземпляр письма был отправлен Нессельроде – именно с целью довести его содержание до царя. И я думаю, что если бы не дуэль, автора бы разыскали. Дуэль и смерть заставили царя и Бенкендорфа наглухо засекретить все связанное с этой историей, в том числе и письмо.
…И, наконец: адреса всех получателей «диплома» аноним знал досконально, вплоть до каждого этажа и поворота лестницы, что могло быть известно только человеку пушкинского круга. Этот момент не случайно во все времена тревожил пушкинистов, которым просто не хватило решимости предположить пушкинское авторство.
Второй документ – письмо Канкрину, написанное с расчетом, чтобы его обязательно прочел царь: вы, Ваше Величество, продолжаете открыто ухлестывать за моей женой, давая повод к сплетням и толкам обо мне, при этом корча из себя благодетеля, так вот, я отказываюсь от ваших подачек. А чтобы письмо наверняка попало к царю, Пушкин разыгрывает министра: «Так как это дело весьма малозначущее и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет такой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью.»
Естественно было для министра по прочтении «прошу не доводить до сведения» немедленно мчаться к царю на доклад, а Николаю, разозленному этим напрямую к нему обращенным «ваших подачек нам не нужно», – через министра финансов отказать Пушкину в погашении его долга предложенным им способом. Но для Пушкина это было и не важно: написав такое письмо, он фактически освободил себя от каких бы то ни было обязательств перед царем.
Третий документ – письмо Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, в котором Пушкин мистифицирует одновременно власть, свет и друзей, – этот образец мистификации имеет смысл тоже привести целиком:
«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе (посыл Николаю Павловичу). Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены (в чем оскорбительность, не сказано; вздрогните, Ваше Величество, если вы его еще не прочли). По виду бумаги (можно было купить в любом писчебумажном магазине), по слогу письма (что за препятствие для Пушкина – слог?!), по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека из высшего общества, от дипломата (история с Нарышкиной была уже почти забыта, тем более не знали ее дипломаты). Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность (вот как я квалифицирую ваше поведение, Николай Павлович), их ко мне не переслали (ага, утечка возможна!).
В общем все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением (вы, Николай Павлович, подлец!); но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости (еще один эпитет поведению императора) было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем… (Мы ведь понимаем, что дело тут не в Дантесе?) Тем временем я убедился (как?), что анонимное письмо исходило от господина Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.»
Письмо короткое, но удивительно емкое, выверенное до каждого слова – и каждым словом обращено не к Бенкендорфу, а к царю.
В.К.: Характерный для Пушкина эпиграмматический ход: сказать все, что думаешь, практически в глаза обидчику, формально обустроив все так, будто речь о другом человеке.
Н.П.: Ну да, и, понимая, о ком и о чем идет речь, Бенкендорф должен был стать невольным посредником в передаче этой эпиграммы. Но письмо не было отослано Бенкендорфу (да это тогда и не входило в планы Пушкина) – оно было лишь показано Жуковскому, чтобы испугать его и заставить организовать встречу Пушкина с царем. Жуковский пришел в ужас (это видно из оставленного им письменного свидетельства) и на этот раз такую встречу тут же организовал – через два дня, 23 ноября. Впоследствии письмо Бенкендорфу было отправлено в Третье отделение Жуковским – он обнаружил его оригинал среди бумаг Пушкина через две недели после смерти поэта. Оно было засекречено вместе с другими материалами и даже не передано в Комиссию военного суда, учрежденную при лейб-гвардии конном полку по факту дуэли Дантеса и Пушкина. Однако при всей засекреченности процедуры расследования по России разошелся «самиздат», содержавший свод документов, объясняющих обстоятельства дуэли и смерти Пушкина, где под №2 числилась точная копия письма Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года – при том что подлинник письма обнаружился лишь через четверть века. Совершенно очевидно, что Пушкин обеспокоился тем, чтобы письмо не пропало и обязательно всплыло.
