* * *
Просыпаюсь и засыпаю,
а все неверен мой сон, а все неверно мое пробужденье…
А по улице туда-сюда прохаживается, точно она что-то ищет, женщина:
в плюшевом жакете, в платке ситцевом, с обломком серпа в руках…
Все на нее оглядываются,
все ей удивляются,
все хотят разузнать, кто она,
и все боятся, что и вправду узнают.
СТАРЫЙ ГОРОД
На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город, что погружается в прошлое.
Лохматый татарник толпится возле забора:
каждая лопушина – чаша,
каждая лопушина – голос,
каждая лопушина – ладонь:
думу думает снова и снова общее вече, обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…
Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками, и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось, в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…
Да кто-то сюда все равно возвращается неодолимо,
кто-то тут все равно, как когда-то, живет:
то вдруг зазвонит тревожно колокол,
то вдруг по брусчатке копыта зацокают,
то вдруг дитя заплачет,
то вдруг кто-то кого-то покличет, и тот отзовется…
Тут пласт на пласте, на фундаменте фундамент.
Тут свои тайны, своя преемственность, свой лад.
Тут что-то таится, что-то прячется, хоронится что-то от взглядов…
Подходит к старому городу узкоколейка.
Ходят по старому городу вооруженные патрули.
ОТТЕПЕЛЬ
Желтые фонари.
Туман.
Грачиный грай в парке.
И деревья готовы поверить, что больше не будет зимы.
Что-то вдруг стронулось, что-то оттаяло.
И не нужно уж очень стараться,
и не нужно остерегаться,
обстоятельства неожиданно стали благоприятными,
все стало доступней,
все стало проще,
в жизни все получаться стало само собой.
Оттепель – пятое время года. Все, что позабирали времена остальные, она возвращает:
и снова возможна встреча,
и снова возможно счастье,
и снова возможно бессмертье.
Распались оковы, что всех заставляли держаться одних положений, – и начали открываться заново, как сокровища, люди.
Аукают чьи-то голоса.
Трогают чьи-то судьбы.
Оттепель.
Туман.
Желтые фонари.
РАСЩЕЛИНА
Дорога, что прежде меня вела, повернула и стала расщелиной.
Когда внимания на нее не обращаю – ее вроде бы нигде и нет,
когда же перебраться намереваюсь на ту, другую сторону жизни, она расширяется тут же на всю округу.
Я прохожу тридевять земель,
перехожу реки, пустыни, горы,
но суть – в том единственном, том окончательном, том решающем шаге, который позволит мне переступить…
– Прыгай, – советует мне один мой друг, – и, может быть, ты окажешься на той стороне расщелины.
– Остановись, – сдерживает другой, – и, может быть, она отступит сама.
Наступает ночь, в темени тонут хаты, деревья, заборы.
Друзья засыпают.
Стихает ветер.
А внизу, под землей, звучит веселая музыка,
а наверху, в небе, встают сверкающие мосты.
* * *
Принимаю то, что есть, и не принимаю того, что есть.
Преградою, что во мне, наталкиваюсь на преграду, что предо мною.
А за моими плечами стоит моя необоримая оборона – смерть -
и говорит: борись,
и говорит: побеждай.
Что может во мне терпеть пораженье, берет пораженье.
Берет, что может во мне умереть, смерть.
Нахожу выход в безысходности.
Пока не ищу спасенья – нет и потери.
Пока не думаю о себе – сильнее себя.
Пью из кубка небес – нектар, пью из кубка земли – отраву.
Желаю себе блаженства, и желаю себе страданья, желаю добра и желаю зла.
А пред моими глазами цветет и прячется за себя саму, и разнообразится жизнь – моя неодолимая преграда -
и говорит: борись,
и говорит: побеждай.
БАШМАКИ
Мы сбежали: один – из своей действительности, другой – из своей, а во время побега встретились.
– Давай поменяемся башмаками, – предлагает мне мой сообщник. – Когда нас будут ловить, то поймают как раз не того, кого хотят.
Он обувает мои башмаки, а я – его, и мы, кто куда, расходимся.
В желтой глинистой земле остаются следы от моих башмаков и от его башмаков.
Ни темно, ни светло.
Стоит неподвижно время.
На небосводе вспыхивают зарницы опасности.
За мною – след в след – идут чужие следы.
Я никуда не могу от них деться.
Куда увлекает нас бег?!.
Он ловит меня, я – его.
КОЛОДЕЦ
Жажду воды.
Но возле колодца сидит сторож и не дает напиться.
– Посмотри!.. – говорит он, заглянув в колодец.
Колодец глубокий-глубокий, и светлая в нем вода, и мне кажется, что она трепещет, словно живое сердце, и поднимается кверху.
– В ней – твоя жажда, – говорит мне сторож. – Как только она у тебя дойдет до самого края, все на глазах переменится: вода через верх перельется, и ты тогда сможешь напиться вволю. Но до тех пор – нет…
Я верю сторожу,
я верю колодцу,
я верю своему скрытому предназначению -
и готов терпеть, сколько надо терпеть,
и готов гореть на невидимом костре жажды, сколько требуется гореть, чтобы исполнить, что должен и что могу…
Над колодцем стою, и сам я подобен невиданному колодцу, что всем своим нутром жаждет воды, а глубиною последнею – жажды…
