Сутра пораньше баба Гаша наладилась по грибы. Во вторник, а может быть, и в четверг, кто его разберет, этот календарь, по горячему-то летнему времени.

Грибков ей давно хотелось. Жаренных на постном масле грибочков с луком и со сметаной. Чтоб шкварчали и плевались на сковородке, распространяя вокруг влажное лесное благоухание. Объедение, одним словом. Умереть – не встать, как любит говорить в таких случаях сосед Пал Палыч. Да и на зиму давно пора сушить белые, зимою грибной супчик идет куда как в охотку. Но дела все. Хозяйство.

Накануне баба Гаша плохо спала. Сначала хорошо, а потом – плохо. Завалилась поздно, в десятом часу, без задних ног завалилась, но к полуночи проснулась и заворочалась. Раздумалась, как она это про себя называла.

Подумать ей было о чем. Хозяйство, конечно. Корова Машка, два поросенка – Васька и Борька, Васька побойчее, зато Борька толстеет лучше. Спокойнее потому что. Спокойные – они всегда хорошо толстеют. Кроме того, восемь клеток с кролями, куры, утки, вредный индюк Гаврила. В общем, есть тут о чем подумать.

Потом мысли плавно перетекли на сынов. Как всегда. Двое их у нее. Старший – в Норильске. Работает там на шахте. Раньше жил кум королю, в отпуск приезжал, деньги как песок сыпал. Говорила она ему. Теперь больше не приезжает. Накладно стало. Зато письма пишет. Мол, жди, мать, надейся, скоро перееду к тебе со всем семейством на постоянное жительство. Мол, надоел Север. Скорей бы уже. Баба Гаша представила, как приставит толстую невестку Таньку к корове или, например, к поросям, и даже похихикала в темноте.

Младший сын у нее в Нижнем Новгороде. Раньше инженером был на автозаводе. Теперь работает в какой-то фирме «купи-продай». Из новых. На побывку приезжает на иностранной машине, весь из себя. Не женится только никак, бобылем живет, как сухое дерево. «Мне так лучше, мать», – говорит. А как может быть лучше одному-то? Непонятно. Не может одному быть лучше, в этом баба Гаша была твердо уверена. Сама полжизни без мужика, одна тянула.

Этот в родительский дом не вернется, конечно. Этому, видишь ты, хорошо.

Обычное дело. Выросли сыновья, разлетелись. Куда их тянет, зачем? Жили бы в Марьинске. На мебельной фабрике, говорят, неплохо теперь мужики зарабатывают. Устраиваются люди. Сосед вот, Пал Палыч, бывший учитель физики; вообще не работает. Имеет два киоска на центральной площади и живет себе как сыр в масле. Умаялся от безделья. А недавно пустила к себе постояльца со странным именем Паисий Егорович, хороший мужик, лишнего врать не надо, – приятный, обходительный и в хозяйстве толк понимает. Так тот, сколько живет, и пальцем о палец не постучал. Колдун, говорят. А кто его знает, чего он там колдует. Но вежливый.

Избаловался народ с этими демократиями. Нет, пока человек жив, он должен ломить работу, в этом баба Гаша была твердо уверена. А уж мужик – тем более, мужик – что скотина безрогая, ему без работы – голимый алкоголизьм.

Когда мутный рассвет забрезжил за окнами, баба Гаша окончательно проснулась. Встала, умылась, на скорую руку хлебнула чайку с баранками и начала собираться.

Первым делом достала с чердака любимую трехведерную корзину. В корзину положила брезентовое ведро, несколько лет назад оставленное знакомым шофером в залог за поллитровку самопляса. Удобная штука оказалась. Сложишь его – как кулек, а разложишь – целое ведро получается. На всякий случай положила в корзину три целлофановых пакета. Подумала и добавила еще парочку. Не идти же из леса порожняком.

Собрала в дорогу поесть. Пару крутых яичек взяла, черного четвертинку, три штучки соленых огурчиков, подсолить жизнь, пяток огурчиков свежих, если пить захочется. Все это она тоже сложила в целлофановый пакет. Вот и еще пакет на всякий случай. Пригодится.

Солнце только собиралось вставать, потягивалось за горизонтом, играя чистыми утренними лучами, а баба Гаша уже вышла за окраину родного города Марьинска и бодро затопала резиновыми ботами по обочине загородного шоссе.

Ее любимые грибные места вдоль Оладушкиных болот были недалеко. Километров десять, а дальше через лес напрямик. Есть, конечно, места и поближе к городу, но там разве грибы? Мелочь пузатая, а не грибы, все уже вытоптали и выходили.

День пока что не разогрелся, и шагать было прохладно. Хорошо было шагать. Сначала баба Гаша думала о своем хозяйстве, благо с соседкой договорилась, за живностью та присмотрит. Потом ни о чем не думала. Просто шагала.

Через пару километров ее подвез шофер на машине с цистерной.

Полдороги баба Гаша ехала на мягких кожаных подушках как барыня. Дальше цистерна поворачивала. На сиденье она положила шоферу пятирублевую монетку. Пусть мужик побалуется.

Лес встретил бабу Гашу прохладными запахами прели, размеренным шумом деревьев и птичьим гомоном. Хорошо в лесу. Она любила бывать в лесу. Но некогда все.

Грибы начались сразу, вот что значит заветное место. Первый гриб, крепенький подосиновик, она нашла прямо у обочины дороги. Так и пошло. Первый грибок берем, второй видим, третий примечаем, четвертый на ум идет. Баба Гаша двинулась по лесу, как комбайн-универсал, оставляя после себя широкую грибную просеку.

Когда она наконец опомнилась от своего добычливого азарта, день уже приближался к полудню. Трехведерная корзина была полна, брезентовое ведро – с горкой, к ручке ведра она привязала три целлофановых пакета, тоже набитые под завязку.

Хорошо грибков поломала. От души. Почаще бы так-то.

Идти было тяжело, но можно. Ничего-ничего, своя ноша не тянет, успокаивала она себя, сгибаясь под тяжестью. Не в одной же руке несет, в двух, значит – уравновешивает. Значит – в два раза легче.

Пора было выходить на шоссейку. И уж совсем собралась, но в последний момент передумала, решила заскочить еще через известную ей просеку в молодой еловый лесок. Там она в прошлом году брала молоденьких боровичков. Целыми гнездами брала, все как на подбор налитые.

Баба Гаша форсированным маршем пересекла залитую горячим солнцем просеку, перебираясь через поваленные стволы деревьев и продираясь сквозь цепкий малинник. Только тут почувствовала, что устала. Годы, не девочка уже, девятый десяток пошел.

Добравшись до спасительной тенистой опушки, она присела отдохнуть и перекусить. Пожевала яичек с хлебушком, подсолила их огурчиками, на заедку схрумкала пару свеженьких. Потом прилегла на мягкую хвою.

Хорошо ей стало. Спокойно. Лежишь себе, как кума на крестинах, полеживаешь, в небо поплевываешь. А небо над головой синее, бездонное, облачка по нему плывут такие веселенькие, кучерявенькие…

Она задремала. И снилась ей всякая всячина по хозяйству, никак она не успевала во сне всех дел переделать, очень хлопотливый был сон, а потом флегматичный хряк Борька вдруг заговорил с ней человеческим голосом. Мол, дай, бабка, воды напиться, воды хочу, мол, свеженькой, холодненькой, из колодца.

– Старая, вода есть?

Баба Гаша открыла глаза и со страху мало что не опозорилась детским грехом. Прямо на нее, наставив в лицо вороненые стволы, смотрели небритые партизаны.

– Так есть вода или нет? – повторил один, тощий, угловатый, болезненный, но, по всему видать, лютый.

– Засохни ты, Гоша, – сказал другой партизан.

Этот был постарше, с морщинами, залысинами и водянистыми, словно выцветшими, глазами. Командир, наверное.

– Да я и так засох, Федорыч. В натуре как сухой лист, – немедленно отозвался лютый, непрерывно гримасничая лицом.

– Засох – опадай. Ты кто такая? – строго спросил командир бабу Гашу.

– Тутошняя я, марьинская… – взялась было объяснять она, но осеклась.

Потому что в командире увешанных оружием и одетых в плохое, как на прежний субботник, партизан узнала первейшего мафиози города Марьинска, нынешнего директора мебельной фабрики Сидора Сыроегина. Которого часто видела на городских праздниках ручкавшимся с мэром-жуликом Кораблиным. Про директора говорили в городе, что сам он из древнего душегубского рода бывших марьинских купцов Сыроегиных, и уж весь в дедов-прадедов удался, такому кровушки не испить – не улыбнуться.