Он бежал по кривым улочкам Кюстендила, когда демон, которого называли когда-то Москвой, появился над городком и закружил в небе словно громадный орел. Жители городка, в основном болгары и турки, высыпали на улицы и взволнованно уставились на парящего демона. И многие из них, утром видевшие подлетавшего к городу Келима, теперь также приняли за него крылатого гиганта

Москву. Никому из многогрешных жителей болгарского городка не было известно, что через некоторое время на глазах у них произойдет сражение, в результате которого один демон смерти будет убит другим, после чего сам тотчас же будет уничтожен следующим исполнителем.

Но никому из видевших величественное сражение и участвовавших в нем не дано будет знать об его истинном значении – только лишь одному мне. Однако и для меня самого было неясно: что станет со мною, когда все уже произойдет и все эти болгары с турками из города Кюстендила получат бессмертие, – что станет с ликующим кличем “время, вперед!”, с этой неусыпной заботой зажигателей звезд? Куда денется непрестанно летящее вперед время, чей полет начался со вспышки всех небесных тел мироздания, которые и я зажигал при Сотворении

Мира? Что будем делать мы, бывшие служители времени, хранящие в своей памяти все перипетии земной истории – от начала Зла и до его конца? Может быть, нас допустят к жителям Нового Царства, чтобы мы не давали им скучать и, как бродячие рапсоды, рассказывали бесконечные саги об их прошлом?.. А может быть, мы станем совершенно лишними на земле, где смерть окажется больше не нужна, – и тогда, перейдя в лучистое состояние, отправимся в вечный полет без времени.

В том и заключается суть вечности, что действия мира происходят вне времени.

Вернувшись в словесное состояние, мы уже пребудем в нем всегда – летая во тьме вневременья щебечущими ласточками никем не произносимых слов. Подводя нас к воскресению в слове, телесная смерть была, оказывается, всего лишь маленькой точкой, с булавочное острие, где соприкасались вершинами две опрокинутые друг на друга пирамиды, две наши ипостаси: говорящая и молчащая.

Пройдя точку соприкосновения двух миров, я не освободился от прежних земных страстей – был свободен лишь от жестокой необходимости их осуществлять. И смерть не имела никакого отношения к тому, что все наше вечное, продолжающееся и за гробом, возникло и тянется из временного, связанного с жизнью.

Для меня, д. Неуловимого, захватившего душу Евгения, когда он был еще жив, было уже и тогда известно, что, пребывая в звучащем состоянии, человек вполне летает безо всяких крыльев. Звуки речи или шум от любой его малейшей деятельности – это уже полет в воздухе, неостановимое продвижение во времени. Разделяя существование людей на прижизненное и посмертное, князь обманывал их и загонял, нещадно хлеща бичом лютых угроз, в удобные для уничтожения душ концентрационные лагеря земных государств.

Теперь, после смерти Евгения, когда всего этого уже нет – ни разделения, ни обмана, – я могу, слава Богу, быть самим собою в русском слове, а о бедном теле несчастного Евгения, которое я когда-то так безжалостно терзал, можно не беспокоиться. Он воскрес и находится в своей Онлирии, где нет ни любовной страсти, ни ненависти. А я пишу на компьютере слова – превращаюсь в серую мышь, она побежала вдоль стены из угла в угол комнаты и попалась в лапы кошке. Которая тоже, как и всё на свете, вначале была словом и лишь впоследствии бесшумно прыгнула вперед, закогтила мышку, мгновенно нагнула голову, перехватила добычу в зубы и негромко, но весьма грозно заурчала. В этих вибрирующих хищных звуках проявилось то самое, чему и было дано название “кошка”.

Она вышла из темного угла на середину комнаты, настороженно оглянулась – длинный хвост мыши торчал сбоку кошачьей головы словно залихватский ус. До этого вся упруго напряженная, кошка вдруг мгновенно смягчилась, потекла гибкими струями бесшумных движений и, выложив на пол свой охотничий трофей, сама улеглась рядом, благодушно поглядывая на оглушенную, помятую добычу…

Которую когда-то назвали “мышь” – и вот, почти в беспамятстве, в сумеречности предсмертного угасания, со слипшейся от кошачьей слюны шерсткой на спине, это слово на моих глазах превращалось в некое другое, пока еще непонятное и невнятное по звучанию.

Может быть, на русском языке это значилось бы просто как природная еда кошки, обыкновенный звериный харч, муркина кровная пайка – что-то малопривлекательное, с нюансами беспощадного уголовного зверства для тех, которые стали свидетелями этих строк, вот только что набранных на компьютере. В конце рассказа кошка должна съесть мышку, схавать, как выражались заключенные в русских концлагерях, но до этого грустного финала было еще нечто, чему названия нет и что, стало быть, не может вновь стать словом и воскреснуть.

Но разберемся сначала: почему мышь стала мышью и что это за судьба – быть мышью и в конце концов попасться в лапы кошке? Вначале она, вонзая в мое тело свои острые зубки, сделала это довольно грубо, так, что даже переломала мне кости, и я на какое-то время лишилась сознания. Очнувшись, увидела эту чудовищную зверюгу сидящей в мирной позе, и глаза ее ласково и дружелюбно смотрели на меня.

Она почти по-человечески улыбалась, всем видом своим ей хотелось выразить, наверное, тысячу сожалений по тому поводу, что она была не очень осторожна и невольно причинила мне боль. Я поняла ее и, смущенно пропищав что-то вроде: ничего-ничего! пустяки! да что вы, об этом и беспокоиться не стоит! – собралась с силами и, от дурноты пошатываясь, закрывая глаза, двинулась к углу комнаты, где была нора. Двигалась я почему-то левым боком вперед, и это невольно искривляло мой путь, уводя в сторону от цели, и я вынуждена была несколько раз поправиться, царапаясь и оскользаясь коготками на гладком деревянном полу.

Но когда я, продолжая карабкаться под ласковым наблюдением кошки, добралась-таки до норы и уже сунулась головою в благословенную темноту, на меня налетел мощный вихрь – и подкинул высоко в воздух. Я шлепнулась на деревянный пол, вновь оказавшись посреди комнаты. Это было ужасно, больно, постыдно, и, ничего уже не соображая, я опять потащилась в сторону норы, от смущения и страха тихонько попискивая. Но повторилось прежнее – я снова уехала назад по воздуху далеко от норки в то самое мгновение, когда готова была уже шмыгнуть в нее.

Видимо, моя резвость на этот раз показалась кошке чрезмерной – она нагнулась и сделала еще один весьма многоопытный укус, после которого я стала совсем вялой, еле передвигалась по полу. Кошке же с той минуты стало неинтересно играть мною. Видимо, она поняла, что переусердствовала, нанеся мне последний укус. И кошка принялась даже помогать мне быстрее двигаться, подталкивая мое мышиное тело подушечками своих передних лап. Таким способом она подталкивала меня к самой норе – и в последний миг, когда я вползала в нору, цепляла меня за шкурку острым изогнутым коготком и выдергивала назад.

Тогда я и решила, что надо танцевать – собрала остатки своих сил, поднялась на задние лапки, передними подбоченилась и начала плавно кружиться на месте.

Затем я, продолжая кружение, подняла одну лапку вверх, взмахнула ею над головой, а в другую лапку взяла кончик своего хвоста – мне захотелось рассмешить свою смерть. Вероятно, ни одна мышь на свете так не вела себя ни перед одной кошкой – моя мучительница буквально оцепенела, в изумлении уставясь на меня. И все же когда я, танцуя, приблизилась к дырке в углу комнаты, кошка на всякий случай простерла вперед лапу и мягко вытеснила меня на безопасное место.

Я все равно была съедена кошкой, тем самым исполнилось мое предназначение, и все “мышиное” вернулось к изначалу этого слова. А сама кошка тоже сдохла, вновь превратившись в “кошку”, – как все на свете, что могло быть обозначено словом и возвращено во вневременье. Но есть что-то и невыразимое, как танец мышки перед кошкой, и такому нет никуда возвращения.