Любовь, которую мы, человеческие существа, познаем только теперь, после

Воскресения.

На земле, пока мы жили от рождения до смерти, Любовь для нас оказалась подмененной похотью; и невеждами была даже сделана попытка искусственно создать в русском языке горбатенькое слово, как бы предназначенное заявить, что Любовь множественна: “любОви”. Но разве истина такова, господа? Мы ведь, пока жили, не изучали науку этого слова. На русском оно имеет только единственное число. Слишком слабые, чтобы не испытывать страха пред царством смерти, мы прятались в садах голубых незабудок, не видя над собою солнца вполнеба.

Господа, когда теперь для нас окончательно выяснилось, что зло человеческое и смерть были всего лишь мелкой подлостью, учиненной завистливым сатаной, – а теперь мы с вами вместе, здесь, в моем доме у озера, – давайте на некоторое время погрузимся в глубокое, сосредоточенное молчание, посвященное памяти всех быстро промелькнувших человеческих жизней на земле, накрытых угрюмой тенью царствующего Зверя, так и не изведавших лучезарной ласки очей

Того, Кто всегда с нами. Мы не научились любить, пока жили, и жить не могли по законам Любви, потому что на этой земле законом была для нас лишь смерть.

Собственно, по жизни нашей, какой бы она ни была у каждого, никто не был достоин спасения. Что бы мы ни придумывали, чего бы ни достигли в глазах друг друга – все это оказывалось дымом сгорающего костра, быстро тающим в воздухе. Так помолчим же, господа, и погрузимся в благоговейное созерцание

Любви, которой мы были недостойны. Но вправе каждый лишь сказать: я был недостоин. И мы смиренно спрашиваем у Него: Господи, неужели это ради нас Ты решил убить смерть?

Народу посреди площади в этот час было много – в основном молодежь

Кюстендила, одетая в том же свободном мятом стиле по джинсовому стандарту, как и в американском городе Санта-Фе, – нежно созревающие девушки и опасно красивые, с резкими движениями и уверенными голосами юноши. Затеряться среди них, спрятаться в подвижной густой толпе, как хотел того Келим, подлетая к городку и рассматривая сверху Кюстендил, ему не удалось. Скорее, получилось наоборот: он стал слишком заметен в толпе; точно так же, как это произошло и в Санта-Фе, когда он, давно не бритый, со своей громадной фигурой пожилого грузноватого мужчины и с грузинской кепкой-аэродромом на голове, оказался посреди улицы в толпе респектабельных туристов… Молчаливые тусклые индейцы, продававшие с лотков серебро и бирюзу, внимательно и сочувственно смотрели там на него.

Келим присел на краешек круглого фонтана рядом с каким-то чернявым стройным парнем с выбритыми висками, над которыми торчала напомаженная щетка волос.

От грубых камней фонтанного парапета, нагретого за день солнцем, шло приятное тепло, и после долгого перелета через океан это было первым случаем, когда Келим смог обогреться. Он прикрыл глаза и, свесив на грудь голову, неожиданно для себя задремал. Какие-то громкие вскрики, смех парней неподалеку уже доходили до его сознания сквозь сонную пелену. Тяжелое чувство опасности, постоянно возникающее предчувствие близкой угрозы сошли с него, растворившись в тепловато-зеленоватом мареве странного сновидения.

Одному из самых мощных ангелов, мятежному демону-убийце, снилось, что он снова обычный грузинский мальчик, никакой особенной службы не несет и в грядущие времена Нового Царства войдет в желтых сандалиях из свиной кожи, которые немного ему жмут. Из неисчислимого множества слов, от которых образуются все миры, пространства, ангелы и демоны, в спящее сознание Келима просочилось некое слово, по-грузински означавшее кувшин для брожения вина. И тотчас, свесив голову через круглый край огромного глиняного сосуда, мальчик в желтых сандалиях заглянул в черную бездну вселенной, в которой еще не было создано небесных тел. Бог создал пока что лишь сонм ангелов, свою семью, для которой собирался отделить свет от тьмы и сотворить видимый мир. И далеко еще было до того вселенского мгновения, когда ангелы времени во всех пределах черной бесконечности включат свет – и разом вспыхнет он в созданной только что материи, расположенной в виде шаровидных тел во всей беспредельности, с удивительным равновесием и гармонией наполнив мировое пространство. Тогда и пронесется по всему космосу буря восхищенных возгласов невидимых зрителей – и начнется Время…

Но смотревший во тьму глиняного кувшина мальчик вдруг предощутил свою судьбу и сильно испугался… Келим очнулся от дремоты и, не успев еще окончательно прийти в себя, вспрянул с места и бросился стремительно бежать сквозь толпу по брусчатой площади. Парень с выбритыми висками испуганно вскочил и с изумленным видом посмотрел ему вслед. Никто Келима не преследовал, все на пути бегущего расступались, шарахаясь в стороны, он благополучно домчался до края площади и понесся вниз по крутой узкой улочке. Он знал, чувствовал, что его преследуют, настигают, хотя отчаянный бег Келима в толпе был совершенно одиноким.

Он впервые узнал об этом в Санта-Фе, американском городе штата Нью-Мексико, где дожидался летателя Френсиса Барри. Поселившись в отеле “Хилтон”, в номере на втором этаже, он однажды днем смотрел с галереи вниз, на плавающих в бассейне женщин, одна из которых, с длинными белыми ногами, в голубом купальнике, особенно понравилась ему. Вдруг в его номере раздался телефонный звонок, и Келим с сожалением покинул полотняный шезлонг, в котором он вальяжно расположился с сигаретой в руке, с баночкой холодного пива, взятого из мини-бара, подставив лучам щедрого американского солнца свое громадное белокожее тело, покрытое по груди и животу черными обезьяньими волосами.

Звонил Нью-Йорк.

– Он вылетел с Бермудов рано утром, завтра будет, очевидно, в Санта-Фе.

– Спасибо, дружище, – поблагодарил Келим. – Сведения достоверные?

– Мне прислал факс один из моих мальчиков.

– О’кей! Буду ждать.

– Келим, ждать тебе не стоит, пожалуй, – вдруг необычно мягко, даже как-то смущенно прозвучал голос демона. – Знаешь, что я тебе посоветую, парень?

Уноси оттуда ноги, да побыстрей.

– В чем дело? Па-ачему это? – непроизвольно от удивления перешел на русский язык Келим.

– Забейся куда-нибудь в такую дыру, чтобы тебя сам черт не нашел, – сквозь хриплый смех пророкотало в трубке.

– Если я правильно тебя понимаю, меня кто-то ищет?

– Я тоже так понимаю, Келим. А может быть, уже нашли… Что-то у меня свербит в правом ухе. Возможно, нас сейчас подслушивают… Тем более я могу сказать открытым текстом: тебя решено убрать… Хотя мы с ними и порвали, но кое-кто оттуда по старой памяти еще информирует меня, если появляется что-нибудь важное… Келим, всех из бывшего нашего отдела решено ликвидировать, вот так…

– Па-анимаю, па-анимаю! – снова перешел на русский Келим. – Задача поставлена такая, значит…

– Чего ты там бормочешь, Келим? – с досадой молвил д. Нью-Йорк. – Говори, пожалуйста, нормально… Я не предлагаю тебе помощи, потому что практически ничем помочь не смогу.

– Спасибо, что вовремя предупредил, – ответил Келим. – Гудбай. Прощай, друг,

– завершил он опять на русском языке.

– Больше не увидимся… Очевидно, и мне скоро крышка. Подошло такое время. С тебя начнут, парень, а такими, как я, закончат. Наши органы только так и действуют, ты ведь знаешь.

После разговора Келим еще докуривал начатую сигарету, сидя полуголым в кресле, и долго изучал пузырчатую мозоль на большом пальце правой ноги. Эту мозоль он набил за последнюю неделю, бегая по горам вокруг Санта-Фе за племенем летающих индейцев. Он ждал появления среди них известного инструктора, которого они пригласили на свой конгресс. Но Френсис Барри так и не появился, и индейцы перелетели из штата Нью-Мексико за Рио-Гранде, к малолюдным каньонам плато Колорадо… Пришлось Келиму поселяться в “Хилтоне” и ежедневно обзванивать все гостиницы города, спрашивая, не появился ли где мистер Барри… И все это ради того, чтобы еще на одну единицу увеличить число своих заслуг перед князем, который, оказывается, уже принял решение ликвидировать весь отдел смерти.