В синагогу Мордехай приехал незадолго до захода солнца.

Двор был убран по-праздничному, асфальт обрызган водой, а в ветвях деревьев светились разноцветные лампочки. Кругом суетились служки, убранные атласными тюбетейками. На скамейке у парадной двери восседал раввин – молодой толстяк в белом кителе и с чёрной бородой: ноги расставлены шире, чем у других, но на лице – хотя разговаривал он глядя в пространство – никакого следа благородного лукавства.

Во двор набивались незнакомые ему люди. Пахло не птицей или воском, как прежде, а хвоей и одеколоном, но всё равно возникло ощущение, будто ничего не изменилось, и он, Мордехай, ушёл отсюда только вчера.

Господин – иностранец? Хорошо! Конечно, еврей? Ещё лучше! Да, к нам стали чаще ездить, и это хорошо, но не думает ли господин, что когда где-то становится хорошо – значит, где-то ещё дела пошли плохо? Господин откуда, из Америки? Что? Из Иерусалима? Люди, он из Иерусалима! Рассказывайте же, не молчите! Ну как там? А правда ли, будто в Иерусалиме уже всё не так, и учёные евреи едят в Песах хлеб? А как думает господин – надо ли верить в чудеса или лучше просто полагаться на них? А где господин научился говорить по-нашему без акцента? Как это – в Петхаине?! Не может быть! Какая Хава? Да не может же быть! Наш Симантоб? Ой, Господи! Подождите, молчите, не называйте себя, скажем сами! Ой, благословенно имя Господне, ты – Мордехай! Мордехай Джанашвили!

Вокруг него сгрудилась толпа, гудевшая, как трудная музыка.

Одни разглядывали его жадно, другие осторожно, словно опасались причинить неудобство.

Это же – Мордехай Джанашвили, великий учёный и богатый богач! Тот самый, о котором оттуда говорят по радио и которого тут знают даже дети. Нет, вы только взгляните: Какой же он красивый, люди, и какой высокий! И какой ещё молодой!

Люди, он же родился среди нас, но вы посмотрите внимательно – разве он чем-нибудь на нас похож?! На нём же печать небесная! Эх, правду говорят: непобедим Бог Израилев! Пройдут эти дни и придут совсем другие: дети наши, с Богом, вырастут и станут, как Мордехай! Об этом даже в Книге написано! Нас снова ждут удача и слава! Дайте нам немного времени, мы уже начали – и скоро нас везде будут узнавать по нашим делам и по Божьей печати на лицах!

Слушай, Мордехай, оборотись ко мне, я – тётя твоей жены Рахили! Как она там, Рахиль?

Пропустите меня, я дружил с его отцом, с Симантобом! Не узнаёшь, Мордехай? Я бывал в вашем доме на пасхальных агадах, и мы кричали «Дайену!»

Тише, люди, не голосите, и не все вместе, он же так ничего не слышит! Пожалуйста, Мордехай, после молитвы – ко мне, у меня дома сын, большой грамотей: сочинил какой-то хороший закон про природу и жизнь, и тебе будет с ним интересно!

Нет-нет, Мордехай, ты пойдёшь ко мне, неужели не узнаёшь меня – я же был в твоё время кантором, и у меня была жена, помнишь? Учительница пения, земля ей пухом! Её звали Софико, помнишь? Такая… крупная… Особенно сзади… Вспомнил, да? Люди, он вспомнил мою Софико!

Успокойтесь же все и угомонитесь, в конце концов! И перестаньте толкаться, он пойдёт к раввину!

А зачем ему нужен наш сраный раввин: человек живёт в самом Иерусалиме среди великих гаонов!

Тише, тише, ни к кому из нас Мордехай не пойдёт: у Мордехая есть тут сестра! Мордехай пойдёт на сэдэр к сестре, вот куда он пойдёт! К Лие Зизовой!

А что – она его сестра? Ах, да, конечно!

Да вот же она идёт сюда сама, вот же она, Лия! Что? Ей – что? – уже сказали?

А может быть, и не говорили: сегодня ведь все идут в синагогу, сегодня же праздник, люди!

Расступитесь все и молчите!

Лия идёт к Мордехаю!

В подвальном ресторане пахло вином и играла музыка. Витиеватая, как лоза, и саднящая, как догадка.

За столами сидели только мужчины. Стройные, как кипарисы. Пили вино и оглядывались на Лию Зизову из телевидения. Знаменитую красавицу с зелёным взором. Красавицу, казавшуюся им теперь, после вина, доступной. Смущало их лишь присутствие иностранца, умевшего, оказывается, заглядывать в женские глаза так же порывисто, как они сами.

Мордехай рассчитывал на обратное: на то, что вино успокоит его и вернёт к самому себе. Он, однако, разговаривал всё громче, стараясь перекричать музыку, но забывая снижать голос в паузах.

Лия, тоже захмелевшая, держалась ему под стать. Смеялась невпопад и поддакивала, поправляя при этом шляпу с приспущенными полями. Она делала это как положено красавице, давно отработавшей перед зеркалом каждое движение, – за что, правда, сейчас она впервые сердилась на себя.

Сердился на себя и Мордехай: так ли представлялась ему эта встреча с Лией, здесь ли он мечтал сидеть с ней, эти ли говорить слова?

Запнувшись на полуфразе, он бросил на неё растерянный взгляд и сдался внезапной атаке того мучительного чувства, которому он не умел и не желал сопротивляться, ибо обволакивавшая его боль несла в себе предвосхищение никогда не испытанного праздника…

Это состояние он знал с петхаинских лет, с той поры, когда начал бояться Лии. Но после переселения в Иерусалим он стал представлять себе его более отчётливо – как восхождение на зелёный холм, увенчанный белокаменной крепостью, из бойниц которой открывается ослепительный вид на весь мир. У тебя захватывает дух, и вместе с тревогой в тебе нарастает радость. И тебе хочется раствориться в этом чистом, золотисто-бело-сизом мареве, ибо только растворившись в нём можно проникнуть в другого человека, без которого вся красота оказалась бы расточённой зря. Слиться воедино с этим другим человеком раз и навсегда, а после этого – чем бы ты вместе с ним ни обернулся, белым ли камнем в стене этой крепости, зелёной ли травинкой, пробившейся в этой стене, глотком прохладного воздуха или пьянящим запахом розмарина, – после этого солнце остановится посреди небосвода, и уже ничему не наступит конец. «Оглянись, оглянись, Суламифь!»

Лия смешалась, как если бы угадала его мысли, и отвела глаза в сторону.

– Лия! – вырос над столом один из кипарисов. – Вот ты где! Я звоню – ни тебя, ни Габи, а Мира твоя утверждает, что ты в синагоге: у мамы, мол, праздник, Моисей увёл её сегодня из Египта… Так вот как он выглядит, Моисей! – и хихикнул, дохнув винным перегаром.

– Это Мордехай… Он брат мне… Из Иерусалима…

– А ты никогда нам о нём не говорила, – сказал кипарис и повернулся к Мордехаю. – Разрешите представиться!

– Не надо, – ответил он. – Зачем – если сразу же и прощаться?

Дерево зашелестело, но утихло и раскланялось:

– Слово гостя! Но мои друзья… Я тебя, кстати, знакомил с ними, Лия? Или нет?

– Нет, – отрезала она, – и спасибо за это!

Кипарис пожелал обоим быстрого Исхода и вернулся в рощу.

Наступила пауза: Мордехай силился найти тропинку, по которой он только что взбирался к вершине иерусалимского холма, но тропинка куда-то исчезла, и, оказавшись посреди сухих колючих кустов, он впал в отчаяние.

Лия догадалась и об этом, а потому уже сама заговорила о ненужном. Сначала – о том, что этот кипарис, как и большинство грузин, относится к евреям терпимо, дружит с мужем и тоже работает в горсовете, куда его взяли за потешное имя Гоэлро. В честь знаменитого ленинского плана.

Потом ещё раз настала пауза.

Мордехай продолжал молчать, и Лия снова стала рассказывать. В этот раз – о себе. Ей не удалось получить путёвку в кругосветную поездку, но муж просит не отчаиваться, ибо устроит ей путешествие в другое место!

Мордехай не слушал её: смотрел и думал, что либо она уже не Лия, либо внушает и ему, и себе, будто она уже не она. Как же вести себя, если она действительно притворяется?