Дверь открылась, на площадку вырвались громкие голоса, запах жареного. Держась рукой за цепочку так, что платьице потянулось вверх, стояла Олечка.

Аня вынула из сумки белого пушистого утенка с красным клювом и изумленными глазами, который ей самой понравился в магазине.

– Это тебе.

Олечка отступила, молча смотрела на нее, держа руки за спиной.

– Он пищит, вот послушай.

Сжатый в пальцах, утенок раскрыл клюв и крякнул. Девочка все так же молча смотрела. Не на утенка – на эту женщину. Смотрела, будто не понимала языка, на котором с ней разговаривают.

Никто из взрослых никогда ей не говорил ничего подобного, но у нее тем не менее сложилось ясное убеждение, что дед ее самый главный и потому все подлизываются к ней. И она строго смотрела на эту женщину, которая пищала перед ней утенком.

Потом повернулась и побежала в комнаты, наскочив в дверях на деда.

– Наконец-то! – шумно приветствовал Немировский.- Оля! Куда же ты? Ты не поняла, это тебе.

– У меня уже два таких! – из комнаты крикнула девочка.

– Ольга! Ужасно дикое дитя.

– Боже мой, какая прелесть! – за внучку преувеличенно радовалась Лидия Васильевна.

И четверо взрослых, чтоб скрыть неловкость, восторгались игрушкой, стоя в передней.

– Саша, он раскрывает клюв!

– Мне он самой понравился,- словно бы оправдывалась Аня.

– Прелесть, прелесть!

– Смотрите, как болгары научились делать.

– Они, между прочим, и раньше умели.

Внучке утенок, бабушке ветка мимозы («А мне за что? Ну спасибо.- Они поцеловались с Аней.- Спасибо.- Поцеловались еще раз.- Они ужасно сейчас дорогие».

И, словно бы поколебавшись, поцеловались в третий раз).

Имениннику был подарен кавказский рог на серебряной цепочке. Поухаживав за гостьей, Немировский тут же, как человек воспитанный, содрал обертку с подарка, чтобы вниманием отблагодарить:

– Мужчине – рога? Впрочем, в моем возрасте это можно. Уже можно. Но первым из него будете пить вы.

– Штрафную, штрафную! – кричали гости из-за стола.

– Они опаздывают, а мы тут надрывайся.- Это Борька Маслов загородил свет в дверях.- Анечка! Аннушка! Анюта! Вот кого я люблю! – Он обнял Аню.- Люблю и цалую!

– Борька, ты пьян! Тебе что, целовать некого?

– Тсс!

Все посмотрели туда, куда испуганными глазами глянул Борька. Рядом с отодвинутым стулом сидело нечто молодое, белокурое, худенькое – козочка в очках. Так вот ради кого искал Борька ходы, одалживал деньги: срочно покупалась однокомнатная квартира в блочном доме. Не миновать ему и этой весной лепить стартующих пловчих, гимнасток с веслом, пионеров с горнами и дискоболов. Этим сопровождалась смена власти в Борькиной жизни.

– Слушай, Боря, ты все же предупреждай…

– Тсс!

Козочка очень внимательно оглядела Медведевых через толстые стекла очков.

– Очень приятно. Боря мне много рассказывал.

Еще внимательней оглядела Анино платье. Тем временем Борька наливал в рог. Аня хотела выхватить у него бутылку.

– С ума сошел! Дай хоть сполосну.

– А как на фронте из копытного следа?

– Слушай, ты, инженер человеческих туш!

– Уш!

– Душ!

– Поимей совесть!

– Они опаздывают…

– Боря, лей! -…а мы тут, понимаешь, надрывайся.

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

По мере того как подымался вверх тонкий конец рога и глаза все подымались, Аня, тоже играя в этом спектакле взрослых людей, испуганно смотрела на мужа, как должна в таком случае смотреть жена.

– Пей до дна, пей до дна, пей!

Допил, крякнул, стряхнул капли на пол. Сел. Общий с хлопаньем в ладоши хор распался на голоса:

– Ешь.

– Нашли чем штрафовать.

– Закусывай сейчас же.

В несколько рук ему накладывали в тарелку.

– Дайте отдышаться.

Он сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой.

– Медведев, поухаживайте.

Голос низкий, чуть с хрипотцой. Это Людмила Немировская. Черные ресницы-опахала опущены, кончик сигареты тянется к огню. Андрей поспешно поднес зажигалку. Когда прикуривала, ресницы поднялись, темными зрачками поверх огня глянула в зрачки ему. И опустила ресницы. Откинувшись, выдохнула из легких долгую струю.

Холодное вино уже носилось туманом. И стало вдруг легко. Мягче свет, глуше голоса. И лица вокруг все улыбающиеся.

Аня сказала тихо:

– Ешь.

Взяв у него сигарету изо рта, погасила в пепельнице.

– Селедки положить?

А за столом гул голосов, каждый говорит свое: -…намачиваете – и что?

– Нет, лучше белый. Можно, конечно, можно!.. Но белый гриб – это соловьиная песня.

– Там девятка на конце, а у меня нуль. «Это цирк? Цирк?» С раннего утра! «Цирк?»

Цирк, говорю. С моей тещей у нас всегда цирк.

– Ты мне говоришь – буро-набивные сваи, а я тебе говорю – ритм. Ты пробурил, а он на миксере с бетоном за водкой поехал. А она, голубушка, стоит под дождем, оплывает…

– Восемнадцатый век, не спорьте!

– Но Лидия Васильевна, как всегда, на высоте! – Это голос Полины Николаевны, секретарши Александра Леонидовича.

– Учтите, коньяк расширяет…

– Мы расширяемся!

– А я тебе говорю – ритм!..

– Семнадцатый, семнадцатый, перестаньте, пожалуйста. Семнадцатый век, уж в этом я все-таки понимаю кое-что.

– Я сказала: Боря, почему тебе не бегать по утрам? Теперь все бегают…

Это Борькина молодая уста отверзла. Оказывается, у нее и голос есть: тихий такой, тихенький. Но слышный вполне. А то все молчала, слушала, ела с большим аппетитом.

Это первый ее выход. Все ей ново, все интересно: что как стоит, что говорят, что на ком. Она и у себя заведет так же. Непременно. А Борьку жаль. Талантливый парень.

Борька подмигивает издали круглым добрым глазом:

– Андрюша! Аннушка! За вас!

– То-то же…

А ведь побежит. Будет бегать по утрам.

– Бег – это мода. Полезней прыгать.

– Семен Семеныч!

– Нет, я как врач…

Но Борькина молодая отнеслась серьезно:

– Как прыгать? Через что?

– По тумбочкам, по тумбочкам пусть прыгает. И лучше натощак.

– Семен Семеныч собственным опытом делится.

– Прыгаю, родные мои, прыгаю. Была жива моя Василиса Макаровна, ума не хватило догадаться. Так хоть для дочки теперь. А внуков подарит – с головой в кабалу к ним.

От полноты ли чувств или еще от чего-то глаза у Семена Семеныча мокрые. И у Лидии Васильевны, которая с того конца стола слушает его, в глазах слезы. Все живы, здоровы, приятные люди собрались за столом – что еще нужно? Но она знала – ей ли не знать! – как уязвлен Александр Леонидович. Он старается не показывать, но тень лежит на нем оттого, что не пришел Митрошин, не пришел Мирошниченко, еще кое-кто не пришел, кто всегда в этот день бывал в их доме. Так пусть им будет стыдно, а ему никакие внешние подтверждения не нужны. Это ли несчастье?

Несчастье – когда остаются вот так, как Семен Семенович.

– Семен Семеныч, милый, можно я вас поцелую? – Аня вскочила из-за стола.

– Целуй, родная, вовсе безопасно. Даже гланды вырезаны.

Добрая половина тех, кто здесь собрался, в детстве разевали перед ним рты, как скворчата перед скворцом: гланды, аденоиды, тонзиллиты – все это Семен Семеныч.

Под общий хохот и умиление Аня расцеловалась со стариком. Хотела в щеку – он лихо подставил губы. Так что все зааплодировали.

В минуты затишья доносился голос Александра Леонидовича. Он говорил в своем доме в своей манере – растягивая слова и с паузами:

– Есть чудное место у Дарвина в его «Автобиографии». Он пишет, как ехал в карете и ясно запомнил то место дороги, где решение проблемы неожиданно пришла ему в голову. В сущности,- Александр Леонидович произносил это слово так, будто у него сохло во рту: «в сущности»,- механизм этого дела во всех случаях один. Вот свидетельствует Альберт Швейцер…

Как песнь своей юности, слушает его голос Михалева, критикесса не первой молодости. Злые языки утверждают, что в былые времена поровну делила она свою любовь между архитектурой и архитекторами. Но вот уже четверть века сердце ее безраздельно отдано архитектуре, ей одной.