– Зиночка, ты все же учитывай: я – за,- сказал Андрей.- Я всегда за. Кроме тех случаев, когда за не вижу.
Тут Виктор закашлялся.
– А ты не кашляй!
– Да нет, мне какое-то насекомое в рот попало. Млекопитающее…- Виктор в подтверждение покашлял еще. -…лично я всегда знаю, что хочу сказать,- добившись тишины, продолжала Зина.- Короткие и с косточкой. Вот что «во-вторых».
Виктор усиленно мигал Андрею, а вслух говорил:
– Между прочим, в Италии, говорят, выходил журнал «Ля Ларионова».
– Для итальянцев каждая русская женщина – красавица.- Это было сказано Зиной безапелляционно.- Но вот когда она там с Жаровым катается, не знаю, мне, например, неприятно было на это смотреть…
А солнце полуденное жгло, и зеркало воды и белая страница раскрытого журнала слепили. Странное ощущение было сейчас у Андрея. Так бывает в предотъездный день на курорте. И море то же, и солнце, и так же берег полон купающихся, но ты уже не здесь, мыслью ты в том поезде, который повезет тебя отсюда. Интересно, есть это чувство у Витьки?
– Дети где? – спросила вдруг Аня. Поднявшись на колени, она вглядывалась испуганно и от волнения не видела детей. Только блестела река на солнце. У нее все в душе оборвалось, когда она увидела эту пустую блестящую поверхность реки.
– Да вон, вон они,- говорил Андрей.
И на том самом месте, куда она только что смотрела, где не было никого, она увидела всех троих сразу. Черные против солнца, дети играли у самой воды, строили крепость из мокрого песка.
Аня встала и пошла по берегу в ту сторону. А оттуда уже бежала к ней навстречу Машенька, маленькая частичка целого, влекомая силой притяжения.
Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: «А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…»
Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька обхватила мать, втиснулась в нее лицом, и даже здесь было слышно, как она визжит от радости.
Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.
ГЛАВА VII
Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:
– Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.
– Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?
– Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…
– Ты еще на картах погадай.
– А я бы погадала. Карт нет.
– Чудная, честное слово. Беда случается – ты спокойней меня. Все хорошо – ты боишься.
– Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!
Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.
– Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.
– Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?
Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа – как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе – дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!
Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.
Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.
– Ты сегодня лежал у костра, дети думали – спишь. А у тебя такое было лицо…
– Какое?
– Душа за тебя сжималась.
Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.
– Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?
– Фронт – это другое.
– Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.
– А что, я тебе хорошая жена.
– Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.
Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.
За окном по лопухам, по листьям сирени стукал редкий дождь. И пахло дождем и сырой землей. А за дощатой перегородкой неслышно спали дети. Их дети: Машенька и Митя.
Андрею снился однажды сон – он даже Ане не рассказал, зная, как на нее это подействует,- снилось, что он проходит мимо Мити, как будто не узнавая. Только так он может его спасти: виду не подав, что это его сын.
Почему? что? – ничего не запомнилось. Но вот это жуткое чувство: он должен не узнавать своего сына. И Митя смотрит молча, как он проходит мимо него.
– На войне хоть то было, что все общее,- сказала Аня.- Даже несчастье. Это со всем народом случилось.
– И тогда – со всем народом.
– Что ты сравниваешь? На фронт стремились. Это было святое. А перед этим – каждый в одиночку.
Он пошарил рукой, нащупал у кровати на полу сигареты, спички, закурил. И курил, глядя в окно, в темноту.
– Ведь им столько же было, сколько нам сейчас,- сказала Аня.- Подумай, ведь уже тогда дядя Женя делал операции на сердце, оперировал рак. Я тебе рассказывала, четыре года назад я встретила женщину, он ампутировал ей грудь. Она жива до сих пор, плакала, помнит его. А его нет. Я ведь фактически выросла в их доме. Мама шла на работу и оставляла меня на целый день. Дядя Женя все уговаривал ее: «Муська, дай вырежу Анечке аппендицит. Она и не заметит даже». Как мама потом ругала себя!
– Ничего в жизни не повторяется,- сказал Андрей, светя в темноте сигаретой.
– Да, да. И они так думали, наверное. Вы, мужчины… нет, это удивительно все-таки!
Вам лишь бы логическое объяснение найти. Все хотите логикой, разумом…
Да, это их мужское занятие она не очень жаловала. Но и не вникала. Считала так: мужчины без этого не могут – и пусть забавляются. Им надо мыслить, искать объяснения в исторических параллелях, ну вот как необходимо им курить, выпить другой раз и при этом много разговаривать. Никогда ничего от этих разговоров не менялось в жизни, она была в этом совершенно уверена. Но вот что поражало Андрея: то, к чему он приходил сложными путями, оказывалось, она и так знает несомненно.
Не по мысли – по чувству, в котором была совершенно свободна.
Он, конечно, не мог не знать, да и она, если спросить, сказала бы, что из них двоих умней он. Многие мысли ей были просто скучны, как скучны ей были газеты. И в то же время ей, как младенцу, бывало то открыто, чего не могли разрешить мудрецы.
Далеко где-то сверкнуло беззвучно из-под туч. Андрей подождал. Даже и не пророкотало.
Весь день давила сильная жара. Ближе к вечеру от горизонта, быстро закрывая небо, двинулись тучи; ветер гнал по улице пыль, белым пухом летели с кудахтаньем куры, мотались согнутые вершины деревьев, отрясая листву. В домах стало темно.
Потом вслед за сверкнувшей молнией низко над крышами ударил гром, в лампочках померкло, вновь разгорелось, грохнуло сильней прежнего, и свет погас. Небывалой силы хлынул дождь, вмиг выполоскал сады, улица зашумела пенной глинистой водой, по воде босиком, прикрывшись мешками, рвущейся из рук целлофановой пленкой, женщины загоняли коров во дворы.
Гром вскоре откатился за дальний лес – оттуда и посверкивало,- а небо так и осталось низким, из него то сеялся, то принимался идти дождь.
– Они как-то жили гостеприимно,- говорила Аня,- теперь так не живут. Всегда народ был в доме. Вечером в саду накрывали под электричеством стол. Сорокалетние мужья, красивые жены. Я только теперь это понимаю. Еще не начались болезни, и уже дети подросли. И уже что-то достигнуто к жизни. Помню, приходили братья Авдеенки, полярные летчики, красавцы. Доктор Никитин, комиссар гражданской войны.
