Зина плакала, Мила с перепугу плакала, Виктор силился улыбаться белыми, расползавшимися губами.

– Ну, пассажиры попались! Знал бы – да ни за что! Такие потрясения переживать…

Они остановились у закрытого шлагбаума. Мимо проходил товарный состав, мелькали, катились колеса по прогибающимся рельсам, сухая щебеночная пыль росла над полотном, над мчащимися платформами с лесом. Шофер стоял рядом с машиной, смотрел, рукой держась за открытую дверцу.

Андрей сказал быстро:

– Из машины не вылезать!

– Как? Ты разве не договорился? – забеспокоилась Зина.

– Он до станции и то не брал.

– Нет, мы не можем. Как же так? Надо было договориться. У нас ребенок. Виктор!

Сжав тонкие губы, Виктор соображал:

– Правильно!

– Надо было ему сразу сказать. Как же ты так, Андрей?

– Тише!

– Он не должен, он не имеет права.

Мелькнула последняя платформа, шофер задом попятился в машину. Осторожно переехали пути, и тут он прибавил газ, погнал по грейдеру. Белая известковая пыль вихрилась позади, в глаза – красный свет заходящего солнца. Он блестел снизу на провисших в воздухе телеграфных проводах. Сквозь рокотание шин по щебенке Андрей слышал за спиной Зинин шелестящий взволнованный шепот.

Развилка. На станцию вправо, в город прямо. Андрей положил руку на локоть шофера.

– Шеф, прямо.

– Что-о?

Резко, так, что всех влево потянуло, шофер крутанул к станции.

– Товарищ, послушайте, товарищ! Вы же не можете так поступить! Виктор, что же ты молчишь? Товарищ, вы же советский человек.

Виктор схватил его за плечо:

– Ты!

– А ну не лапай!

Взвизгнули тормоза, кинуло всех вперед.

– Вылазь!

– Вы не имеете права! Виктор!.. Товарищ!..

Всей ладонью шофер давил на сигнал. Машина стояла позади дощатой станции и сигналила так, что уши закладывало. Какие-то люди на платформе оборачивались.

– Милиция! – выскочив, орал шофер. И снова давил сигнал.- Милиция!

Зина плакала, что-то кричала, но голоса не было слышно. Андрей сидел белый. В замке торчал ключ зажигания: брелок в виде шины покачивался на цепочке. Решение было мгновенным: сесть за руль – и пусть догоняет. Но в следующий момент он выскочил из машины.

– Не ори! Чего орешь?

– Милиция!

– Ори, ори! Громче.

Никогда в жизни не хотелось ему так ударить. Бить в это орущее лицо. Но уже бежали сюда по платформе люди, выскочил человек в железнодорожной фуражке. И, заслонясь от машины спиной, Андрей отстегивал, срывал с руки часы.

– На! Бери! Все равно хоть тут милиция, хоть танки вызывай…

– Да? А вот поглядим!

Но видно было – колеблется. И, ненавидя, Андрей униженно просил:

– Бери, чего там… Хотел такие? С ребенком никто не выгонит, пойми. Шеф, давай по-хорошему. Честное слово, ну?

– А голову с меня снимут, это как?

– Шляпу наденешь.

И совал, совал часы в потную руку.

– Бери, не обижайся. Да ладно, ладно, бери.

Всунул наконец.

– Людям сделаешь, а потом они же тебе…

Но уже садился за руль. На виду прыгавших с платформы, бегущих на крик людей развернул машину и погнал обратно к грейдеру.

Андрей сидел рядом с ним, весь еще дрожа. Сзади всхлипывала Зина. Виктор – затяжка за затяжкой – нервно докуривал сигарету.

– Был бы пистолет, я б его, подлеца, застрелил! – Виктор сжал виски и застонал, раскачиваясь.- Вот они живут, им ничего, сволочам таким, не делается. Они живу-ут!

Въехавшая в ворота «скорая помощь» осветила его, согнутого на скамейке, и покатила к приемному покою. Попадавшие в свет ее фар больные в халатах и пижамах ослепленно жались к кустам.

Проехала, за красными стоп-сигнальными огнями ее сомкнулась темнота, и опять только шарканье больничных туфель по гравию, голоса.

Больница была старая, трехэтажная. Оштукатуренная и окрашенная в желтый цвет, с белой колоннадой посредине, она всем видом своим и столетними липами напоминала городскую дворянскую усадьбу прошлого века.

Андрей и Виктор сидели рядом на скамейке, курили. Операция шла около часа, и уже было известно, что аппендицит гнойный, запущен. Зина дежурила под дверьми операционной, а они сидели здесь.

И всего-то в тридцати метрах от них, за больничной железной оградой была улица, неоновый свет, мчались машины, в кафе и ресторанах полным-полно, на тротуарах толчея, громкие голоса, смех. В такие летние вечера, когда в домах, нагревшихся за день, духота, весь город на улице, как в праздник. Только у тебя несчастье.

– Почему, почему со мной это должно было случиться? – Виктор огляделся затравленными глазами.- Именно теперь, когда все так складывается. Именно теперь…

Ты знаешь, что сегодня пятница?

– Пятница. Ну и что?

– В прошлую пятницу мы же сидели с тобой в баре. Понимаешь? За все в жизни приходится платить.

– Брось, Витька!

– Не-ет, я знаю. Это не случайно. За все, за все…

– Тысячи совпадений, только мы не замечаем. А когда случится…

По дорожке под фонарем провели молодую плачущую женщину. Под руки вели ее старик и старуха, что-то говорили. Старик нес кошелку с детскими вещами.

– Если Мила умрет! – Виктор бил себя кулаком по колену.- Если она умрет…

– Ты обалдел окончательно! Что ты несешь?

Виктор затягивался сигаретой как всхлипывал. У него ознобно постукивали зубы.

– Тут, когда под этими дверями сидишь, черт-те что в голову лезет,- говорил Андрей, чтоб отвлечь.- Когда Машенька должна была родиться… В пять утра мне сказали: «Началось». Сижу во дворе, вот как мы сейчас. А там у скамейки труба из земли торчала. Как ствол трехдюймовки. Курю и бросаю окурки в трубу. А в ней, как в пепельнице. Не один я так сидел. Позвоню в дверь – «Папаша, не волнуйтесь».

Опять сижу. А голуби эти… Зобы лоснятся, ходят по двору на красных лапах. И воркуют как стонут. А мне все ее стон слышится. Позвоню опять – «Папаша, не волнуйтесь. А вы как думали?» Сходил еще за папиросами, опять жду. Стыдливость эта наша дурацкая, боишься лишний раз надоедать. Она, оказывается, погибнуть могла в тот раз, сознание уже теряла. А они христосуются над ней: пасха как раз была. И врач дежурный один на всех. Аня их просит: «Вы мужу скажите, он здесь где-нибудь. Он за профессором поедет». Так еще возмущалась акушерка: «До чего я этих женщин презираю! Вот ведь помирает, а о мужике думает». Ну, кажется, я тебя успокоил.- Андрей засмеялся.- Вот так дочка нам далась, чуть мать на тот свет не отправила. А уж передумано было…

– Никогда не прощу себе. Если случится – не прощу!

– Отец! – Андрей положил ему на спину ладонь. Спина была потная под рубашкой.- Ну что ты, Витька?

Виктор курил, отворачиваясь:

– Ты правильней живешь.

– Брось.

– Нет, я знаю.

– Это со стороны. Мать моя восьмой была у бабки. А мы над одним, над двумя трясемся. Не меньше трех детей должно быть, иначе что за семья?

– Да… Да-а…- ронял Виктор в ответ тому, что не говорил вслух.- Она ведь у нас… С детства не очень удачная: сердце. С рождения еще. Да и не только… Во время операции это ведь опасно, а?

И спохватился в тот же момент:

– Ты только Зинушке не говори. Девочка, ей замуж выходить.

– Ну что ты! Зачем?

Но все же Андрей почувствовал себя несколько ошарашенным. Дети их с первого дня росли на глазах, и вот за четырнадцать лет слова не было сказано. Правда, однажды как-то Виктор расспрашивал их про знакомого врача-кардиолога: кто? что? сколько берет? Расспросил подробно, но издалека. А когда Аня предложила поговорить с врачом, удивился: «Зачем? Нет, нам не нужно». Андрей запомнил это потому, что в тот раз даже некоторое охлаждение наступило. Аня чувствовала себя обиженной: она старалась, а из нее дуру сделали. Он, как всегда, уговаривал не принимать всерьез. В конце концов, никто о своих детях всей правды не рассказывает. Нельзя на это обижаться, нельзя осуждать.