“Я не знаю, что такое "нигилист" или "нигилизм".

Я получал образование в Императорской балетной школе,

где нас не учили значению таких слов”.

Нижинский, Дневник*

Из уносимых Фридрихом картонок выпорхнул лист папиросной авиабумаги, который я поймал:

Le Figaro

37, rue de Louvre

Paris 75081

Dear Mon. Lacontre,

To confirm our telephone conversation of this afternoon, I would like to repeat my request to contact Mon. Serge Iourienen, for the purpose of artistic collaboration… *

И подпись нетвердой рукой:

Massine

*

Письмо было послано из Лос-Анджелеса в парижскую газету, где его подкололи к чеку; все еще различим поржавелый след скрепки – помнится, никелированной: западной…

Глядя на листок, который апрельский ветер пытался выдрать у меня из рук, я увидел себя там и тогда – в Париже. В квартале Бельвиль. В старинном доме на рю Рампонно. Сквозь толстые шерстяные носки ощущалась неровность мозаичного пола. Нажимом большого пальца, выбросившим прочное лезвие натовского ножа, чтобы вскрыть долгожданный конверт из "Фигаро".

Я вынул письмо из прошлого.

***

“Старик, я навел справки. В кругах политической эмиграции никто не слышал о таком. И знаешь? Все это мне не очень нравится. Курт Воннегут, конечно, говорит, что любое приглашение есть приглашение на танец с Богом, но…”

“Но?”

“С ними лучше игр не начинать. Переиграют”.

“Думаешь, они?”

“Старик? Я все сказал. Шли на хер. Если не хочешь кончить на Лубянке или в аннигиляторе на бульваре Ланн”.

В тот же день пришла последняя открытка.

Из Парижа.

***

Штемпель был Нейи-сюр-Сен. Именно там назначалось рандеву.

В среду 19 июля.

В 10 утра.

***

Место, где меня ждали, оказалось трехэтажной виллой. Я вошел за решетку, отомкнул электрокнопкой дверь. Внутри был бель эпок, только весьма запущенный. Мозаичный пол. Мраморные панели. Сумрачное зеркало в раме тусклой позолоты. Постояв в прохладе, решил подать голос. Откашлялся и повторил. Наверху открылась дверь, босо зашлепали по лестнице, и надо мной появилась коротко стриженная брюнетка именно того вида, который соответствовал одной из моих версий предстоящей встречи. Длинноногая и в шортах цвета хаки. Темно-зеленая майка обнажала накачанные плечи. Спускаясь, смотрела она не по-французски, а прямо мне в глаза. Мне захотелось сделать шаг назад – на случай если она набросится.

– Help you?*

Я ответил, что имею appointment* :

– Мистер Массин?

Она кивнула, повернулась и взялась за перила. На левом плече у нее была какая-то наколка, зелено-лиловая.

– Джаст э момент, – сказал я и быстрым шагом вышел на солнце.

Дверь в ограде я оставил распахнутой на случай, если придется стремительно ретироваться. Еще не поздно, думал я, захлопывая решетчатую дверь.

Поднимаясь за этими икроножными мышцами, развил террористический аспект сюжета, который вполне могли передоверить какой-нибудь укрывшейся в Париже ячейке "Роте Армее Фракцьон". Что стоит красным бошам, хладнокровно расстрелявшим у себя в Германии невинного банкира, прихлопнуть беглого антисоветчика? С последующим растворением в азотной кислоте и спуском в парижскую канализацию?

Дом, во всяком случае, явно был необитаем.

На третьем этаже, где потолки были пониже, предполагаемая террористка приоткрыла дверь, по-советски обитую дерматином, заглянула вовнутрь и повернулась ко мне. Татуировка на плече была у нее в виде бабочки.

Я оказался в зале.

Нет, не спортивном. Танцевальном. Вся левая стена была зеркальной, скат крыши стеклянным, пространство наполнял мутный солнечный свет, и в нем разило мускусом. Черная девушка качала мускул ягодицы. Держась за перекладину и сверкая потом. За этим издали наблюдал старичок, затонувший в парусине кресла. Потом старичок взглянул в нашу сторону, гнусаво сказал: “Сэнк ю вери мач, Дженнифер”, дверь у меня за спиной закрылась, я приблизился, и на меня обратились чрезвычайно живые глаза:

– Ну, наконец мы встретились. Здравствуйте, дорогой. Меня зовут Леонид Массин, – ударяя на последнем слоге. – Леонид Федорович.

Я поклонился.

– Боюсь, что русский теперь уже не самый лучший из моих языков. Но попробуем по-русски? Садитесь же, не бойтесь.

Провалившись при этом до самого пола, я схватился за обтянутые парусиной железные трубки подлокотников. Я ничего не понимал. Ну, полное несовмещение миров и сфер.

– Вы одни?

Что имеет он в виду? Может быть, намерен предложить мне пару? Нет, экзистенциальное одиночество мое разделено, как я был тогда уверен, до завершения земного бытия.

– Без секретарши?

– Без.

При этом я невольно усмехнулся, но Леонид Федорович, похоже, не шутил. Факт отсутствия секретарши его заметно опечалил. Возможно, qui pro quo? Принимает за кого-нибудь другого? Но на плетеном столике развернута газета с моим рисованным портретом.

Какое-то время мы оба (я не без некоторой визуальной неловкости) смотрели на то, как, держась за перекладину, исходит потом мускулистая девушка, облепленная трико. На ней были длинные толстые носки с обрезанными ступнями. Подошвы босых ног были розовые.

– Это вот Ливи.

Ливи белозубо улыбнулась в зеркало, и я кивнул ее отражению.

– Вздумала танцевать на холодные ноги и в результате повредила ступню. Ее ждут в Барселоне, на Филиппинах, а Ливи прячется у меня. Дженнифер тоже прячется. И я. Никто в мире не знает, где я сейчас. Кроме вас…

Я кивнул.

– Ливи я нашел в Афинах. Когда ставил "Пир" Аристофана.

До меня, наконец, дошло:

– Вы хореограф?

– Писатель, как я предпочитаю говорить. Писатель танцев. Да, теперь уже только писатель. Тогда как раньше…

Следуя за его взглядом, я обернулся. На стене висело фото в раме из матового алюминия. Большое фото мужской ноги, стоящей на собственных пальцах.

– Я, – сказал Массин. – До катастрофы… Сначала дело. Бизинис, как говорят у нас.

Леонид Федорович был гражданином Соединенных Штатов:

– И вам рекомендую. Это, поверьте, ни к чему вас не обяжет.

– Франция мне нравится.

– Мы с вами художники, а художник должен быть гражданином мира. Что всего легче с американским паспортом. Хотя не избавляет от налогов. В моей жизни это самое ужасное. Платить налоги в разных странах. К счастью, Дженнифер взяла все это на себя. Она, кстати, канадка.

– Где же вы живете?

– Повсюду. Нынче здесь, завтра там. Но, слава Богу, у меня, – сказал Массин, – есть остров.

Я окинул глазами зал, но имелась в виду не метафора:

– В Неаполитанском заливе.

– Целый остров?

– Собственно, там их даже три, но обитаемый только один. Дягилев мне подарил. Царствие ему небесное.

Под наше первое Рождество, когда мы бежали под дождем без зонтов из "Гальри Лафайет", где покупали дочери подарок, я пришел в восторг, заметив на задах Опера табличку, стандартную, синюю с зеленым кантом: Place Diaghilev* . Можно быть русским – и при этом не пропасть. Париж наглядно мне показывал. Обнадежило необычайно.

И сейчас, несмотря на солнце, пот и топот черной балерины, я почувствовал себя, как на сеансе спирит при появлении великой тени:

– Вы знали Дягилева?

***

Нижинский, дневник:

Русское правительство дало нам наше образование. Дягилев взял меня в Париж.

***

– А кто забрал меня в Париж? Это из-за него я оставил мою милую родину.

– Когда же это было?

– Сейчас вам скажу. Станиславского я встретил у Кзотовой, которая вскружила ему голову, это была жена чиновника особых поручений Его императорского величества… Он меня увидел в Петербурге в двенадцатом году, когда я танцевал в "Антонии и Клеопатре". А Дягилев… В тринадцатом. И я уехал из России.