Впрочем, всякий раз я решительно отвергал подобные мысли.
После драматических событий весны 1945 года нашу дивизию вывели из-под Праги в Польшу, под Пшемысль, для расформирования. Наши офицеры сожалели о предстоящем "разгоне", он не сулил ничего хорошего. Я же скрытно радовался, ибо скорое свидание с Евой превращалось из далекой мечты во вполне достижимую реальность. Теперь нас разделяло всего каких-то 200 километров!
Я отправил Еве по гражданской почте два письма: сообщил, что возвратился в Польшу и скоро приеду к ней. Просил ответить на главную почту Пшемыс-ля, до востребования.
Я все чаще задумывался о будущем. Мечтал, как Ева станет моей женой, как я познакомлю ее со своими родителями, решил прослужить еще некоторое время в армии, чтобы Ева смогла закончить медицинский институт. Она мечтала об этом.
Да, Ева - католичка, но и внучка еврея. Это нас тоже сближает. Главное -мы будем жить в любви и согласии. О чем же еще мечтать? Есть препятствие, правда, небольшое: моя Ева - иностранка. Ну и что? Подаст куда следует заявление и получит советское гражданство.
А может быть, и это не понадобится: многие поляки считают, что Сталин Польшу никому не отдаст. Все к лучшему. Да здравствует ПССР - Польская Советская Социалистическая Республика! Тогда и учиться можно будет в Варшаве или даже в Кракове, в Ягеллонском университете. Преподавать ведь будут, как в Киеве или Ташкенте, на русском. Но и учить польский рядом с Евой - одно удовольствие. Впрочем, я и так неплохо знаю польский.
Язык - не проблема!
Пока шла война, главное было - дожить до Победы. Вот и дожил. Разные житейские трудности можно преодолеть - это не война! Теперь я сам устрою свою судьбу. Встречусь с Евой - и все как-то образуется. Уверен!
Я попросил у начальника штаба краткосрочный отпуск. Он разъяснил мне, что все отпуска запрещены: со дня на день ожидаются важные изменения в судьбе нашей части, поскольку дивизия расформирована.
Дни уходили за днями, но ничего не менялось. Солдаты бездельничали и ждали демобилизации, офицеры тоже бездельничали и ждали новых назначений. Наконец, 5 июля официально огласили приказ о расформировании. Нам предстоял перевод из Гвардии в заурядную дивизию. Когда это произойдет на деле, никто не знал.
Прошла еще неделя. Больше ждать я не хотел. 15 июля - день рождения Евы. "В этот день мы должны встретиться", - решил я.
Наш командир Федя, несмотря на некоторые странности, считался человеком справедливым и даже душевным. Правда, у меня в последнее время возникли сомнения, но тем не менее больше обращаться было не к кому. Федя - высшая инстанция.
- Зачем тебе сейчас короткий отпуск? - спросил он. - Подожди. Вернемся в Союз, получишь нормальный отпуск, съездишь к родителям или кто там у тебя? Невеста ждет?
- Товарищ майор, мне отпуск нужен сейчас. Пока мы в Польше. Всего на три дня!
- Что, зазноба в Польше завелась? Да, что-то такое я про тебя слышал. Не дам отпуск. Глупостей наделаешь. Накличешь беду на свою голову. Вот нашелся искатель приключений. Не дури, плюнь и разотри! Все! Уходи.
Это был жестокий удар. Оставалась одна возможность - "самоволка". "Самоволка" за границей - это юридически почти дезертирство. Ночь я не спал, а утром решил предпринять последнюю попытку и снова явился к командиру:
- Мне обязательно нужно повидать ее. Это недалеко, под Краковом, где мы в январе стояли. Я слово дал.
- А зачем же, расхлебай, не подумавши, слово даешь? Кто за тебя думать должен?
- Я не могу обмануть ее! Не могу! Вернусь в срок и глупостей не наделаю. Я был в отчаянии. Не отпустит - уйду в "самоволку". Пусть считают дезертиром и судят!
- Поймите! Как мне жить, если я клятву нарушу?!
Командир задумался. В его лице что-то дрогнуло.
- Ишь ты. Клятва... Клятву нарушать, конечно, нехорошо... Бог с тобой. Возьму на себя. Иди к Макухину. Пусть оформит отпуск на три дня. Не подведи.
- Спасибо вам. Завтра четырнадцатое. Семнадцатого вернусь. Точно!
К поездке все было готово. Я заранее продал две ценные вещи: дорожный несессер с золочеными ножницами, пилками, бритвенным прибором и прочими штучками и отличные часы фирмы "Мозер" - мои трофеи. Вырученные и накопленные ранее злотые предназначались для подарка Еве.
Вечером я тщательно надраил сапоги, подшил свежий подворотничок, почистил зубным порошком ордена, пуговицы, пряжку и на рассвете 14 июля выскочил за КПП на дорогу. Сначала на попутной машине следовало добраться до Жешува, ближайшей большой станции. Оттуда шли поезда на Краков. От Кракова до Велички - рукой подать!
Дальше все продумано. В Кракове нахожу ювелирный магазин, покупаю Еве красивое золотое колечко и цветы, конечно. Затем нахожу дорогу на Тарнув и к Еве!
Путешествие оказалось не столь гладким, как планировалось. Я долго добирался до Жешува - на двух попутках. Поезд на Краков сильно опаздывал. На перроне в Жешуве скопилась плотная толпа пассажиров, обвешанных рюкзаками, чемоданами, баулами, коробками. Многие ехали на запад, в Силезию, на новые земли.
Лишь в семь часов вечера прибыл жалкий, потрепанный серо-зеленый поезд: старый паровоз с высокой трубой, маленькие, дачного типа вагоны с еще немецкими надписями. Поработав локтями, я быстро пробился в вагон. Он набит до отказа. Много подвыпивших молодых поляков, несколько наших офицеров.
Когда совсем стемнело, поляки начали горланить непристойные песни. Даже мне, не искушенному в тонкостях польского "мата", было неловко перед сидящими в вагоне женщинами. Ночью в соседнем купе возник громкий спор. До меня доносились обрывки разговоров о "жидах, которые вернулись из Звензку Радецкего" и уже успели пробраться во власть, о "советах" и "совет-ках", наводнивших польские города. Хотя слово "жид" в Польше не ругательство, острая неприязнь к евреям рвалась наружу. Кто-то громко и дурашливо запел: "Од Кракова до Люблина / Ехал жидек до рабина..."
Паровоз пыхтел, из трубы валил густой черный дым, сквозь открытые окна в вагон втягивалась угольная пыль и гарь. Поезд шел медленно, подолгу стоял на станциях. Больше часа мы простояли в чистом поле недалеко от Кракова ремонтировали путь. В Краков прибыли около пяти часов утра. В грязном станционном туалете я долго отмывался от грязи и паровозной копоти, приводил себя в порядок.
Рассвело. Рядом с вокзалом нашлось кафе с открытой верандой. Я сел за столик у самого окна. За соседним столиком четверо немолодых поляков горячо обсуждали непонятные политические проблемы. Разговор я поначалу воспринимал как посторонний шум, но постепенно начал улавливать отдельные фразы.
Поляки за что-то ругали продажные газеты "Глос Люду" и "Жечь Посполита", предателя Миколайчика, Берута и Роля-Жимерского. Вслушавшись в беседу, я постепенно понял, что собеседников беспокоит возвращение "жидов". Их, "жидов", осталось, оказывается, слишком много. Они, наглые, требуют каких-то привилегий после якобы незаконных преследований в военное время и вообще вредят Польше...
Сонная неопрятная официантка принесла наконец сосиски с картошкой, яичницу и чашку мутного густого кофе. Помимо этого в меню значилось еще только вино. Официантка, не спрашивая, поставила на стол бутылку и очень удивилась, когда я отказался.
Стало совсем светло. Рядом, на улице, лотошники, торгующие поштучно самодельными папиросами, истошно кричали: "Папиросы робьонэ! Папиросы робьонэ!" (папиросы самодельные).
В голове шумело, сказывалась суета бессонной ночи. Все сильнее билось сердце от нетерпения, от предвкушения великой радости. Ждать уже недолго. Сегодня я наконец увижу и обниму мою Еву!
Осталось подобрать подарок. Мне объяснили, как пройти на "Рынэк Глув-ни" - на Центральный рынок, - где можно, оказывается, купить все, что "пан пожелает": и яйца, и золото, и оружие, и цветы.
В маленькой ювелирной лавочке у самого рынка я долго высматривал под стеклом прилавка колечко. Старик с грустными глазами и длинными обвислыми усами терпеливо ждал. Я вопросительно взглянул на хозяина, и он спросил:
