В конце мая нас доукомплектовали до полного штатного состава. Теперь в батарее тридцать человек и четыре пушки-сорокапятки. Между первым и четвертым орудием почти полкилометра. По ночам большая часть людей бодрствует - на постах и в секретах недалеко от пушек. Орудийные площадки подготовлены для круговой стрельбы: мы ожидаем нападения с любой стороны. Для ближнего боя готовы картечь, гранаты, два ручных пулемета РПД и, конечно, личное оружие. Перед нами, рядом - нейтральная полоса, ничейная земля.
Наступило затишье, и оказалось достаточно времени, чтобы отрыть глубокие ровики и орудийные площадки, оборудовать укрытия для сна и отдыха, обложить брустверы дерном и устроить хорошую маскировку.
Нередко шли дожди, ровики и укрытия заливало. Однако на "Кобыле" вода долго не задерживалась, стекала в долину. Весенний ветерок разгонял тучи, пригревало солнце, и мы быстро обсыхали. На обратном скате высоты, чуть пониже огневых позиций, на пепелище чернела печь с высоким дымоходом и полусгоревшая бревенчатая банька. Солдаты устроили там кухню: кипятили воду, варили суп из концентрата и местной картошки.
В тылу батареи в долине, у самого края обширного сада, приютился старый приземистый бревенчатый дом, крытый дранкой. Он сильно потемнел от времени и оброс зеленым мхом. Рядом - сарай, за ним хлев, загон для скота, колодец с журавлем.
Хозяйка дома - газдыня - Ганна была черна лицом, неопрятна и печальна. Она рассказала мне, что хозяина - газду - и сына угнали немцы, а свою дочь она отправила к тетке в Коломыю. "Здесь опасно, - солдаты ходят", - сказала она. Ей и самой страшно, но что делать? Нужно присматривать за домом, огородом, - другого выхода нет. Были у них две коровы, овцы, но солдаты забрали. Какие солдаты, она не знает. Мой ординарец, немолодой, мудрый ефрейтор Никитин, давно разменявший пятый десяток, полагает, что муж и сын бабки Ганны угнали свой скот в горы, чтобы там спасти его. До осени они перебьются в горах, а там, даст Бог, фронт пройдет, и скот уцелеет. Хитрые мужики.
Прошло недели две. Фронт заметно укрепился. Бреши постепенно заполнялись свежими войсками. К нам на батарею зачастили полковые и дивизионные разведчики. Днем они подолгу лежали под кустами или пробирались на нейтральную полосу и, затаившись, наблюдали в бинокли передний край немцев, высматривали огневые точки, заграждения, проходы. Ночью разведчики уходили в поиск, а возвращались до рассвета где-нибудь на соседнем участке, иногда с "языком", иногда с раненым товарищем, "пустые".
Как-то вечером, сидя со мной в укрытии, лейтенант из дивизионной раз-ведроты рассказал, что недалеко от нас, в полосе 115-го полка, на нейтральной территории, в густом лесу притаилось небольшое село, точнее, хутор. Там всего несколько домов.
Хозяева очень богаты: у них много коров - молока и масла девать некуда.
К "лесным куркулям" наладились ходить наши солдаты и немцы. Хозяева откупаются от этих и от тех молоком, сметаной и маслом. По утрам туда идут наши братья-славяне, а к вечеру заявляются фрицы. Солдаты привыкли, друг друга не трогают. Немцы наладились даже менять свои эрзац-сигареты на наш табачок и махру. Русские якобы кричат: "Эй, фриц, ходи сюда, Гитлер капут!", а те - в ответ: "Гей, Иван, кам-кам! Сталин капут!". Говорят, что наши даже устраивают с немцами общий перекур. Разведчики много интересного знают. Они, кстати, установили, что на нашем участке появились также власовцы и мадьяры.
Затишье на фронте постепенно расслабляет и понемногу деморализует. Так, во всяком случае, было летом 1944 года в Карпатах. Некоторые, в основном старые солдаты, стали поговаривать, что, видимо, начинается братание, а это верный признак скорого окончания войны. Ленин, дескать, сам призывал солдат к братанию. Одним словом, началось у нас некоторое брожение умов, появились слабые надежды на мир.
Однажды в самом начале июня, под утро разбудил меня дежуривший у пушки солдат-татарин Давлетшин:
- Комбат! Комбат! Война кончился! Читайте газету!
Он протянул мне какую-то газету большого, как у "Правды", формата, не то что наш армейский листок "За Родину!":
- Кто дал тебе эту газету?
- Никто не дал. Сверху упал. Самолет летал. Много газет тут упал.
На первой странице - огромные красные буквы: "ЗА МИР И СВОБОДУ!". Со сна ничего не понимаю. От неожиданности что-то дрогнуло во мне. "Неужели наконец мир?" Я быстро поднялся, протер заспанные глаза и стал внимательно читать.
Под красным лозунгом - воззвание какого-то генерала Синельникова: "Вступайте в ряды РОА - Русской Освободительной Армии!". На второй странице - фотографии власовцев в казарме, в столовой, у клумбочки с цветочками. В конце последней страницы жирным шрифтом набрано:" Прочти и передай товарищу! Эта газета является пропуском в плен и рекомендацией для зачисления в ряды РОА".
- Да ты что, Давлетшин, читать по-русски не умеешь? Это же власовская газета! Не шуми и не буди людей! Все газеты, которые упали около огневой, подбери и утром отдашь мне. Смотри, это немецкая пропаганда. Наверно, скоро сюда прибежит "Смерш", будет тебя допрашивать: "Где взял газету? Кому давал читать?" - "Никому не давал, кроме комбата", - так скажешь. Понял?"
- Ай, жалко! Думал, мир будет. Свобода, да? Не сердитесь, что будил.
Конечно, утром, ни свет ни заря - звонок из штаба: "Организовать на участке батареи прочесывание местности. Газеты и листовки - все до единой собрать, сосчитать и составить акт. Приедет особист и со всем разберется. Собранные газеты передать ему. С личным составом батареи провести воспитательную беседу".
- "Есть! Будет сделано!"
Часа через три заявился на батарею особист. Беседовал наедине со мной и с солдатами. Никакого криминала не обнаружил. Скинул собранные нами газеты в поджидавший его внизу "виллис" и уехал.
На передовой было, в общем, спокойно. Впрочем, спокойствие на фронте всегда относительно. Происшествия местного значения случались почти ежедневно.
В одну из "спокойных" ночей немецкие разведчики добрались до третьей батареи, стоявшей правее нас на соседней высоте. Они сумели тихо, не вызвав тревоги, вырезать расчет левофланговой пушки, а командира орудия сержанта Самылина увести с собой.
Утром на огневой позиции обнаружили четыре трупа: кого - с перерезанным горлом, кого - с пробитой ножом грудью. В стороне нашли еще пилотку, подписанную Самылиным, как было принято, изнутри химическим карандашом. Немцы не только утащили Самылина и унесли личное оружие, но и укатили с собой пушку, что потрясло всех! То была тщательно продуманная и четко выполненная диверсия.
Рядом с огневой Самылина в сторону немцев тянулась почти незаметная твердая грунтовая дорога. По ней они тихо, на руках, и укатили нашу сорокапятку весом
570 кг.
С немцами, скорее всего, были и власовцы. Они, видимо, обманули наших солдат-новичков, заговорив с ними по-русски. Естественно, командира взвода младшего лейтенанта Знаменского - отдали под трибунал. Суд продолжался полчаса. Выяснилось, что в ту ночь Знаменский спал и посты не проверял. За такую преступную халатность его разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат.
Через несколько дней, когда почти все забыли уже и Самылина, и Знаменского, для поддержания дисциплины был объявлен важный приказ по дивизии. Всех известили, что трибунал приговорил к расстрелу старшину и солдата из соседнего 115-го полка за "братание с фашистским врагом".
Расстрел устроили показательный. Каждая часть, в том числе и наша, по
распоряжению политорганов направила на эту акцию по два представителя: сержанта и солдата. Приказом замполита дивизии было предусмотрено, что эти представители, возвратившись в свои части, проведут беседы с личным составом и расскажут, за что и как расстреляли предателей: старшину и солдата.
Провинившиеся, как установил трибунал, ходили на "нейтралку" по молоко и масло. Там они встречались с немцами, но в бой с ними не вступали, бывало даже, мирно беседовали. Такие действия, сказано в приговоре, есть предательство Родины. За это полагается высшая мера наказания - расстрел перед строем.
