Посылаю тебе две книги: “Золотое сердце” 39 (старые вещи) и “6 повестей о легких концах” 40.

На Рюгене 41 я напоминал бабушку из твоего стихотворения 42 – я не мог равнодушно зреть на берегу множество бревен, щепок и пр. горючего материала: сила привычки. Целый год в Коктебеле 43 мы топили “мангалку” (местное зло – coubeur local 44) тем, что давало море. Пропитанные солью доски весело горели синим огнем. Это – по поводу.

10/10 [1922, Берлин] Адрес!

Hans Trautenau

Trautenau Str. 9 Лапидарность твоя мне нравится в стихах, если хочешь, в “автобиографии”, но не в письмах мне. Это во-первых.

Потом – стихи. Отрывки?

Вообще – где же ты (т. е. просьба показаться). Знакомиться так знакомиться.

Я много пишу (и это должно оправдывать краткость писем). Мой роман – на 19-ой главе. Дело трудное, скверное, но занятное все же.

Хотя план расчерчен детально заранее и напоминает диаграмму какого-нибудь главка, но… меняется, хоть биография остается прежней. В общем, он хороший человек, но, увы, должен погибнуть. Месяца через два это будет сделанным делом (т. е. он погибнет). “6 повестей” ты, вероятно, уже получила.

Здесь сейчас моя любовь – Пастернак. Знаешь ли ты его стихи? А в Питере у вас как общее явление прозу пишут хорошую, а стихи скучные. В чем дело?

Я получил от Слонимского одно письмо и ответил ему. В “Серапионов” – очень верю и всячески их люблю.

Дорогая моя, не забудь, не забывай – говори (и не скороговоркой). Прости письмо – отнюдь не стилизация, но обалдение.

С тобой Илья Эренбург.

Еще здесь сейчас Познер 45… Очень милый мальчик. Стихи пока плохие. Белый его возвел в Пушкины 46 – как бы не свихнулся…

29/10 [1922, Берлин] Вот мой адрес:

Trautenau Str. 9 “Hans Trautenau”

Дорогая моя, я получил твое письмо. Снова наши письма скрестились. Ты спрашиваешь – “в тон ли”?

А разве это новый тон? Разве не слышишь его в детской форме еще в 1909 году?

Читая письма, вижу твою улыбку. Кажется, ей (и следовательно, и “Хуренито”, и многому иному) мы учились вместе. Порой мне жаль, что ты не пишешь прозы, злой, кусачей и в то же время нежнейшей.

Почему ты не присылаешь мне своих новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где “славянских дев как сукровица кровь” 47. Твоя не такая.

Я все работаю. Кончаю роман. В нем как будто maximum меня теперешнего 48.

Меня очень весело ненавидят. Вчера была здесь обо мне большущая статья в “Накануне” некого Василевского 49. Предлагает бить меня по морде костью от окорока. По сему случаю Василевского и Толстого хотят откуда-то исключать 50 и прочее, а я веселюсь – в полное семейное удовольствие, сказал бы Зощенко 51.

Приехал Маяковский 52. Гляжу на “эту глыбу” 53 и радуюсь. Читал свои старые стихи (Флейта-Позвоночник): прекрасные стихи, сам разволновался. Было очень жутко.

Еще что? Еще ходит Ходасевич 54 и злится. Друг твой 55 все носит тот же стакан с самодельной бурей. А немцы стонут: доллар растет – всё призрачно (как у Вячеслава Ивановича 56) – пальто, ломтики мяса, небо и нежные взгляды немок (пару чулок хотя бы Florasaion).

Ты меня правильным видала во сне: я предпочтительно сижу в кресле, курю трубку и молчу. И потом я действительно устал. Впрочем, последнее вещь относительная.

Не забывай меня и напиши мне скорей!

С тобой

Эренбург.

P. S. Если будет что-либо обо мне в питерских изданиях или вообще занятное – пришли. (“Россию” читал 57.) И ты напиши – какие бы книги хотела отсюда.

Получила ли ты мои “6 повестей” и “Зол[отое] Сердце”? Напиши, что думаешь о них, особенно о первой.

18/11 [1922, Берлин] Дорогая моя, я пишу тебе, как полагается, в кафэ. Играют джимми. И дядя, как истукан, раскачивается. Словом, все в порядке. Но, между прочим, я очень грустен.

Никакие романы – ни написанные по утрам, ни организуемые по вечерам – мне не могут помочь. Дело в том, что я ужасно стар. Теперь, заработавшись, я это чувствую особенно ясно: дряхлость, тупость, тишину (скверную). Вообще – чую – это письмо будет жалостливым – не сердись! Я кончил роман. Он большой (по размеру), нелепый до крайности. У меня к нему болезненная нежность – не мудрено, он мне обошелся весьма дорого. Такой опустошенности, как теперь, кажется, никогда не испытывал. Не буду по крайней мере полгода ничего писать.

Болит голова. Хочется на неделю в Париж – здесь и отдохнуть нельзя. Да не пустят.

А вот Маяковского пустили 58 – вчера уехал. Ну, обойдусь.

Еще меня здесь все ужасно обижают. Скажи, почему множество людей меня так ненавидит? А я ко всему стал внешне очень мягким и даже вежливым (честное слово!).

Самое интересное – это ненависть Толстого 59. В “Нак[ануне]” была статья Василевского (верно, она дошла до тебя) – предлагает бить “такого Илюшу” костью от окорока. Белый и Ходасевич тоже злятся. Первый, поссорившись, обругал в газете мои “6 повестей” 60. Даже твоего приятеля натравили на меня 61. Я не знаю, что делать – купить полицейскую собаку (предлагают за 30 000 марок) или нанять помесячно секунданта (это еще дешевле) или стать буддистом (а это уж ничего не стоит). Как ты советуешь?

Напиши мне скорей и больше. Пришли мне свои новые стихи. Получила ли ты “6 повестей”? Напиши и о них тоже. Не забывай меня, родная!

Твой Эренбург.

25/11 [1922, Берлин] Дорогая моя, спасибо! Сразу два, и это изумительное обжорство – два обеда после месяца без оных. Кстати, ты, кажется, удивилась, что тебе вернули то письмо, но, как это ни горько, русский алфавит экзотичен и невнятен немецким почтальонам.

Надо было заменить его латинским – вообще. И тебе, в частности, когда пишешь адрес. Впрочем, это задним числом.

Вольфила 62 привела меня в предельное умиление – я готов был расплакаться или по меньшей мере стать честным. Ведь это ж нечто, рассказанное Учителем. Ты знаешь – ты могла бы быть его прекрасной ученицей! То, что он “опасен”, – я знал. Но это заметили как будто поздновато: ведь Госиздат купил у меня второе издание, оговорив, что снабдит оное предисловием, которое должны были писать или Бухарин 63 (я хотел), или Покровский 64. М. б., теперь они передумают (точнее, их).

Напиши мне подробно все, что знаешь об изъятии этой книги.

Радуюсь, что “6 повестей” дошли до тебя, – почти все экземпляры, посланные другим, были возвращены назад 65. Если ты получишь второй экз[емпляр], передай его “Серапионам”. Вчера вечером беседовал с матерью Слонимского 66. Я их всех заглазно очень люблю, в особенности тех, которые не живописуют истинно русскую деревню и не знаются с Пильняком. В. Б. [Шкловский] очень хвалит Каверина 67, но я его мало знаю. Стихи Тихонова 68 мне нравятся, но в них есть одно плохое: какой-то arriere-ga ы t 69 акмеизма. После стихов московских – Пастернака или даже Асеева стих (материал) порой пресен. Но думается, он (т. е. Тихонов) еще сильно переменится. С большим нетерпением жду я твоих новых стихов: их очень люблю и чувствую всегда неотъемлемо своим, особо их неуживчивость и горечь.

Дошел ли до тебя эпиграф “6 повестей” 70-71 – Овидий о Бессарабии, я (иудей) о России? Это и фабула “Суток” 72, и тема остального. Эпиграфы моего нового романа: 1) уравнение 73, 2) “Цыпленки тоже хочут жить”.