Подходя ко второй хирургии, неожиданно стал единственным свидетелем еще более потрясающей сценки. Вернее, свидетелей вокруг хватало, просто никто из них не замечал, что сценка-то именно потрясающая. Я и сам это понял не сразу. Три женщины в больничных халатиках стояли кружком под акацией и беседовали. Однако что-то в их беседе было не так. Я замедлил шаг насколько мог. И наконец сообразил. Все три говорили одновременно. Что никто никого не слушал – чепуха. Но тут даже не ждали, когда собеседница сделает паузу!

– Олжас Умерович, у вас ни разу не возникало ощущения, что вокруг одни боты? – горестно спросил я, присаживаясь на краешек стоматологического кресла.

Он внимательно на меня посмотрел.

– Что-нибудь случилось?

А я вдруг представил, как в его контактных линзах сначала бежит отшифровка моего вопроса: «Ал жаз (?) умер, а ВИЧ…» – после чего вспыхивает ни к чему не обязывающее: «Что-нибудь случилось?»

– Выписывают меня завтра, – сказал я. – Так что видеться теперь будем пореже.

– Да, это грустно, – признал он. – А почему вокруг одни боты?

– Олжас Умерович! Вы в курсе вообще, что автопилот не воспринимает членораздельной речи?

– А она членораздельна? – осторожно осведомился он.

– Ну, если на слух, то… пожалуй, да.

– Это только кажется, – успокоил он. – На слух! Думаешь, с тобой говорят членораздельно? Это ты их слышишь членораздельно! Какая-такая у них речь на самом деле, ты не знаешь. А бот – что бот? Бот – машина. Ему без разницы. Что слышит, то и пишет…

– Но это же ужасно!

– А что не ужасно? – меланхолически отозвалась глыба в белом халате. – Все ужасно. Что ж теперь, застрелиться и не жить?

– Тоже выход… – уныло согласился я.

Он встревожился. Даже из-за стола восстал.

– Э! – предостерегающе произнес он. – А вот этого не надо. Ты нам тут статистику не порть. Среди наших клиентов еще ни одного самоубийцы не было… Коньяк будешь?

– Буду, – сказал я.

Как он ухитрялся при таких размерах передвигаться в крохотном своем кабинетике, ничего при этом не сворачивая и не обрушивая, до сих пор представляется мне загадкой. Олжас Умерович замкнул дверь, поставил на стол две рюмки, после чего взял со стеллажа колбу с прозрачно-коричневым содержимым. В содержимом проскакивали золотистые искорки.

– Разливной, – пояснил он. – С завода.

– С нашего?

– Зачем с нашего? Тираспольский «Квинт». Настоящий. Друзья контрабандой привозят.

И, похоже, не соврал. Коньячок оказался дивный. И рюмка солидная.

– Олжас Умерович, – начал я в тоске. – Вы серьезно полагаете, что смысл речи больше зависит от того, кто…

– Конечно! – вскричал он, даже не дав досказать. – Ты думаешь, зачем с тобой говорят? Чтобы тебя услышать? С тобой говорят, чтобы себя услышать! Не знал, да?

– Знал, но…

– Хэ! Знал! Тогда чего удивляешься?.. Обидно. Понимаю, обидно. Такой умный, такой глубокий – и на фиг никому не нужен! А бот – нужен. Потому что другим говорить дает. В любом режиме!

– Но там же в распечатке белиберда прет сплошная! – взвыл я. – Он же на белиберду отвечает!

– А ты на что отвечаешь?

Я запнулся, задумался. Вспомнил бывшую свою начальницу, вспомнил Цельного с его обидами на интеллигента Штопаного, вспомнил Эдит Назаровну, вспомнил трех девиц под акацией. Белиберда… А ведь и впрямь белиберда. Да, вот с этой точки зрения я проблему как-то еще не рассматривал.

Бессвязные мысли, изложенные с помощью связной речи, действительно запросто могут обмануть и прикинуться плодами разума. А бот, чисто механически дробя фразу, невольно этот обман разоблачает. Заставляет форму соответствовать содержанию.

Глядя на меня, Олжас Умерович крякнул.

– Стефана Цвейга читал?

– Читал.

– «Звездные часы человечества»?

– Читал.

– Человек не может быть гениален двадцать четыре часа в сутки, – с укоризной напомнил он. – Ты чего от ближних хочешь? Чтобы они двадцать четыре часа в сутки думали?

– Да пять минут хотя бы! – огрызнулся я.

– Э-э… – сказал Олжас Умерович и налил по второй.

Весело. Всю жизнь пытался спрятаться, забиться куда-нибудь, спасаясь от окружающей бессмыслицы, и забился в итоге в самую ее середку.

– Вот вырублю его на фиг… – пригрозил я в отчаянии и выпил.

– Дело, конечно, твое, – уклончиво отозвался оператор. – А зачем?

– То есть как, зачем? – вспылил я, со стуком ставя пустую рюмку на откидной лоток возле подлокотника. – Я что, двадцать четыре часа в сутки должен читать этот бред сивой кобылы?

– Отключи.

– А толку? Вот зажжется ответ. И буду я думать: на какую же это дурь он отвечает?..

– И ответ отключи.

Я моргнул.

– И что будет?..

Огромный Олжас Умерович сидел бочком на краешке своего рабочего стола и задумчиво поигрывал пустой рюмкой, казавшейся в его пальцах совсем крохотной.

– Ты уже сколько в режиме «подсказка»? – спросил он.

– Неделю… две…

Он поколебался, подумал.

– Да можно, наверное, – сообщил он непонятно кому. А потом уже мне персонально: – Пора артикулятор осваивать…

Я даже слегка обиделся.

– Что его осваивать? Освоил уже.

– Как ты его освоил?

– Ну вот… хожу улыбаюсь…

– Дай сюда, – приказал кочевник в белом халате.

Я послушно полез под пижаму, вынул из футляра на поясе металлическую коробочку и подал. Олжас Умерович принял ее, перевернул. Не меняя позы, потрогал ногтем клавиатурку, потом поднял тяжелые, как у Вия, веки и уставился на меня в упор.

– Губы расслабь…

Я расслабил.

– Дыр, бул, щил! – гортанно продекламировал он знаменитые строки скандального футуриста. – Убещур!

Произнесенное было явно рассчитано на полное непонимание. Немедля сработала улыбалка. Причем сработала она как-то странно: губы мои, вместо того чтобы раздвинуться, дернулись, шевельнулись.

– Оригинально… – прозвучал у меня в гортани знакомый голос. Мой голос.

Олжас Умерович снова коснулся ногтем кнопки и посмотрел на меня выжидающе. Я уже не сидел, я стоял возле стоматологического кресла, ошеломленно держась за горло.

– То есть…

– То есть можно переходить на полный автомат, – со скучающим видом заверил он. – Выкинь все из головы, пусть он сам за тебя отвечает. Садись, чего стал?

Я сел, пытаясь собраться с мыслями.

– Но… я же все равно буду слышать, что мне говорят!

Толстым, как мой средний палец, мизинцем он указал на свое массивное ухо.

– А динамики зачем? Нейтрализуй.

– Нет, но… Собеседника, допустим, нейтрализую. А себя?

– И себя нейтрализуй. Себя как раз проще всего. Тембр знакомый.

– Но видеть-то все равно буду! – заорал я. – Еще не дай бог по губам читать начну!

Он пожал необъятными своими плечищами. Где, интересно, на него такой халат шили?

– Задай непрозрачный фон, – невозмутимо посоветовал он. Предложение прозвучало в достаточной мере дико.

– То есть оглохни и ослепни, – возмущенно подытожил я. – И что мне тогда делать?

– А что хочешь, – с ленцой отвечал Олжас Умерович. – Хочешь – фильм смотри, хочешь – музыку слушай. Хочешь – читай.

Из больницы я выписывался уже на автомате. Точнее – на автоответчике. Никаких надписей перед глазами, а с персоналом и собратьями по переломам за меня прощался вживленный в гортань динамик. Фон я оставил прозрачным, да и звуки решил пока не гасить.

Поэтому смею лично заверить, что все банальности, все освященные традицией словеса были произнесены и с той, и с другой стороны.

Провожали меня с сожалением. Шутка ли: такой собеседник уходит, такой юморист, такой очаровашка! Льдистые глаза сестрички Даши оттаяли, опечалились. Не показала она мне то место, куда ее укусил дачный комар. Жаль.

Я переоделся в гражданку, бросил немногочисленные свои пожитки в пластиковый пакет и, выйдя из корпуса, одиноко двинулся в направлении ворот, сквозь которые всего две недели назад на территорию больницы, а заодно и в мою жизнь ворвался бешеный джип, за рулем которого, побитый и порезанный, сидел Александр-Николай-Эдуард.