В административном здании было сумрачно и прохладно. После ослепительно яркого света показалось, что он попал в полную темноту. Хижняк зажмурился, снова открыл глаза.

– Вы к кому? – услышал он женский голос.

В пустом гардеробе, отгороженном деревянной панелью, скучала женщина в синем халате.

– Я к Голубу. Он здесь?

– Так где ж ему еще быть? Здеся, в тренерской, – нараспев ответила гардеробщица. – А вы кто? По какому делу? Эй, куда вы, мужчина?

Но Хижняк уже скрылся в глубине здания. Лампочки не горели, единственное окно в торце длиннющего коридора казалось светом в конце тоннеля, но свет ему был не нужен. Он помнил каждый выступ в стене, каждую дверь. Уверенно распахнув третью справа, он шагнул в просторную, уставленную стеллажами комнату. За столом корпел над бумагами еще довольно крепкий старик под семьдесят. Видимо, занятие не доставляло ему никакого удовольствия. Он то потирал гладковыбритую голову, то поправлял очки с сильными линзами на крупном широком носу.

– Ну, кто? Кого черт принес? Вы мне, паразиты, отчет дадите закончить? – не отрываясь от бумаг, проворчал он.

Хижняк молча, с улыбкой, наблюдал за учителем, которого не видел. сколько? Семь или даже восемь лет. Да каких лихих лет. Да, сдал дед, но еще ничего!

Хозяин кабинета поднял сердитый, поверх очков взгляд на вошедшего, несколько мгновений разглядывал его, затем, будто не веря своим глазам, тихо спросил:

– Егор?

– Егор! А то кто же? Ты что, Михалыч, ученика не узнаешь? Неужто так изменился?

– Батюшки-святы! Егорка вернулся! Они крепко обнялись.

– Заматерел ты, Егорка! – Степан Михайлович отстранившись, любовно разглядывал Хижняка. – Прямо волчара!

– Да ладно. Скажешь тоже. Чаю-то дашь, старый?

– Гос-с-споди! Неужто я героя войны только чаем потчевать буду?

Старик засуетился, достал из шкафчика бутылку, миску квашеной капусты, граненые стопки. Поставил на плитку чайник.

Егор тем временем достал из вещмешка гостинцы – белый хлеб, банки тушенки, крупно поколотый сахар, мешочек с чаем и другой, с табаком.

– Как вы здесь? – расставляя провизию на столе, спросил он.

– Да что мы… Живем помаленьку. У нас тут свой фронт. Я своей грудью, понимаешь, коней охранял. А то у нас как: вынь да полож. То грузы таскать затребуют, то в конный полк. И хватают, не глядя. А то, что это орловский рысак, или арабчонок, то, что им цены нет, – это никого не волнует. Но я племенных сохранил! Конечно, был и падеж, не без этого. Но костяк остался. Да что это я. Соловья баснями не кормят. Ну, давай по малой! – Он разлил самогон. – За победу!

– За победу, Михалыч!

Они чокнулись и одним махом опрокинули по стопке.

– Ты закусывай, – хрипло выдохнул Степан Михайлович, отламывая краюшку. – Экий хлеб-то у тебя вкусный! Сто лет такого не едал. Паек, что ли?

– Угу, – кивнул Егор, уминая капусту.

– Хороший паек! Это где ж такой выдают?

– Да есть места. – уклончиво ответил Хижняк. – А у тебя капуста справная! Сто лет такой не едал! Таисия Петровна квасила?

– Квасила она, а самой-то уж нет. Два месяца, Егор, как схоронил я Таисию, – отозвался старик. – Вот ведь все пилила меня, все огрызалась, а как не стало ее, такая тоска взяла.

– Что ж, помянем, – вздохнул Хижняк. – Она у тебя бой-женщина была.

– Что да, то – да! Дочка в нее пошла.

– А где Иринка ваша?

– В Казани. Она уж отвоевала, медсестрой с эвакогоспиталем войну прошла, там себе и мужа нашла. Он сам-то из Казани родом. Сперва решили туда поехать. Пишет, что все хорошо у них. Семья его приняла ее, свекровь дочкой зовет, не нарадуется. Скоро ко мне прикатят, покажет мужу родные места.

– Что ж, это здорово! Хорошо возвращаться к близким людям, к родным стенам, – очень серьезно произнес он и обвел глазами комнату.

На одной из них, в красивой золоченой рамке висел его собственный портрет, на котором он, Егор Хижняк, моложе годами и сухощавее, стройнее, – стоял в форме наездника рядом с красавицей кобылкой. На лошади – попона победителя, он – с кубком в руках.

Голуб проследил за его взглядом.

– Ага, любуешься? Кони-то снятся?

– А то… Часто снятся. Вот, сегодня приснилось, что на приз еду. Финиширую. Вожжи как под напряжением в сто вольт.

– Это хорошо, Егор, что ты вернулся! И, слава богу, здоровый, не покалеченный. Самое время тебе к мирному делу приступать. Мастеров нет, всех война проклятая пожрала. – Степан Михайлович печально вздохнул и осторожно спросил:

– Так ты насовсем?

– Нет, дед, не отпустят меня сейчас.

– Вона как! Я думал, война кончилась.

– Это как для кого.

– А для тебя? Тебя-то когда отпустят?

– Думаю, через год нас расформируют.

– Год, говоришь. – Старик задумчиво пожевал губами. – Что ж, год я еще продержусь. А там давай, возвращайся! Передам конюшню тебе. Ты мастер, должен ценить божий промысел!

– Что-то ты, старый, часто стал к небесам обращаться.

– Поживи с мое, – вздохнул Голуб. – Ладно, пойдем-ка в конюшню.

– А что Марго?… – решился наконец спросить Егор.

– Жива твоя Марго! Постарела, уж не та, что на фотке, – он кивнул на фотографию, – но еще ничего. Пойдем, покажу. Иди за мной!

– Она раньше здесь стояла!

– То раньше, а то теперь. Что ж она на постаменте. Не бронзовая, чать, можно и подвинуть. Вот теперь ее место.

Егор вошел в слабо освещенный денник. В глубине его, перебирая ногами, стояла караковая лошадь. Егор один общим взглядом сразу оглядел любимицу. Она была среднего роста и по статям не безукоризненная, слишком узкая костью. Но в подпруге лошадь была по-прежнему широка, что особенно удивляло при ее поджаром животе. Резко выступающие мышцы натягивали тонкую, атласную кожу. А в целом в ней очень чувствовалось то, что зовется у мастеров одним словом: кровь. Или порода.

Как только Егор вошел, лошадь глубоко втянула в себя воздух и тихо заржала, переступая с ноги на ногу.

– Узнала! Узнала меня, девочка! – взволнованно проговорил Егор.

Он подошел, погладил ее крепкую шею, поправил перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. Лошадь потянулась к нему мордой, выпятив черную нижнюю губу.

Егор протянул кусок хлеба, посыпанного солью.

– Узнала, узнала меня, умница. Марго, красавица моя! За спиной деликатно кашлянул Голуб.

– Ну, Михалыч, спасибо тебе за Марго! В каком состоянии отличном! Чем ты кормил-то ее?

– Да почти что грудью, – довольно усмехнулся старик. – Мы тут все над ними тряслись, как над детьми малыми. И докторица наша, и другие бабы, – кивнул Голуб вглубь конюшни.

Егор через решетку денника увидел молодую женщину, выводившую на улицу рысака.

– Это кто? – шепотом спросил он.

– Дак докторша наша. Ветеринар. Марина Сергеевна. Что, вижу, глянулась? Кобылка она сама по себе ладная, по всем статьям правильная.

– А что, Михалыч, дашь на Марго пройтись?

– Ну… как не дать… Сейчас Томку кликну, она оседлает.

– Ага, пусть оседлает, – согласился Егор, выходя из конюшни.

Марина Сергеевна собирала рысака. Ей помогала молодая, румяная деваха, в светлом летнем платье и больших, явно не по размеру кирзачах, натянутых на голые ноги. Щурясь от солнца, Егор незаметно разглядывал док-торицу. Выше среднего роста, не худая, но и не полная. Стройные ноги обтягивали узкие брюки, заправленные в изящные яловые полусапожки. Ладно скроенная кофточка обрисовывала высокую грудь и была стянута на узкой талии солдатским ремнем. Грива каштановых, с медным отливом волос сверкала на солнце, спускаясь на плечи. Лицо женщины было опущено, она сосредоточенно перебирала ремни упряжи. Егор видел лишь чистый лоб, прямой нос и тень от ресниц на чуть впалых щеках.

– Томка, ты пойди, запряги Марго. А то она застоялась там.

– Как застоялась? Мы ж вчера.

– Разговорчики! – рявкнул Голуб. – Ишь, распустились! Сказано запряги.

– Да я мигом, Степан Михайлович, – протараторила девушка, увидев, как смотрит на доктора симпатичный мужчина, что стоит рядом с начальством. «Видный, – подумала Томка, проходя мимо Егора. – Э, да ему под тридцать! Старик!»