– Да, да... спасибо... – рассеянно сказал Мицуто, занятый своими мыслями.

Парень с контейнером улыбнулся ответу и продолжил свой путь – в институте все давно привыкли к рассеянности и чудаковатости старого японца.

Но старик, пройдя несколько шагов, вдруг остановился как вкопанный и, круто повернувшись, почти крикнул вслед уходящему парню:

– Альберт?!

Альберт, так звали парня, остановился и, поставив контейнер на пол, вопросительно уставился на ученого.

– Вы подготовились к поездке? Материал надежно упакован? Кто вас будет сопровождать? Один – ни в коем случае! – зачастил профессор, глядя на собеседника поверх очков.

Альберт медлил с ответом, соображая, на какой из вопросов следует отвечать в первую очередь.

– Да, профессор, – наконец начал он, – все готово. Материалы вот... – И он указал на пластиковый контейнер. – Со мной едут лейтенант Гаррисон и сержант Смит, вы же сами согласовали их кандидатуры с майором Свенсоном.

– Да, да... – опять пробормотал доктор Асакино, скорее всего он уже и забыл об этом согласовании. Все, что не касалось напрямую науки, в голове у него долго не задерживалось. – ...А документация? Сыворотка?

– Документация у меня дома, в сейфе, – спокойно ответил Альберт, – а материал и сыворотка вот... – И он опять указал на контейнер.

– Ну, что ж, тогда... – Профессор задумался. – Счастливого пути вам, Альберт!

– Спасибо, профессор!

Альберт Гольдберг был научным сотрудником института, ему предстояла командировка в Вашингтон. Он должен был передать лично в руки генерала Кларка материалы и документацию по последней законченной теме. Таков был раз и навсегда заведенный порядок – всю информацию сразу же по закрытии очередной темы доставлял один из сотрудников института в Вашингтон лично генералу, и никому другому.

Боб Холанд, в шутку прозванный Крохой из-за своих габаритов, которыми он выделялся даже среди рослых спецназовцев, стоял на северной вышке и скучающим взглядом обозревал простиравшиеся перед ним бесконечные джунгли.

Его немного мутило, настроение было паскудным. Несмотря на свой рост и отменное здоровье, алкоголь он переносил плохо, а вчера они с ребятами хватили явно лишнего.

Жара, высокая влажность и несметное количество насекомых – рядом были болота – не способствовали скорому выздоровлению после вчерашних возлияний. Боб считал минуты, с нетерпением ожидая смену.

Вдруг ему показалось, что кусты как-то неестественно зашевелились. Он всмотрелся внимательнее, поднеся к глазам бинокль.

«Да нет там ничего, – подумал Боб, опуская бинокль, – да и кому там....»

Но эту мысль он не успел додумать до конца. В правом виске у него, прямо под краем каски, появилась небольшая дырочка, вокруг которой даже крови не было, кровь и мозги брызнули слева. Звука выстрела тоже слышно не было. Боб умер абсолютно беззвучно – ни крика, ни стона, только выпавший из рук бинокль слабо звякнул об «М-16».

Россия, Чукотка, Анадырь

Старое трехэтажное здание больницы, построенное в виде буквы «П», было видно издалека. Первый этаж занимала просторная поликлиника, второй и третий – стационар. Инфекционное отделение имело собственное отдельное одноэтажное здание с шестью палатами разной вместимости, как правило, пустовавшими. Теперь же отделение было переполнено, а больные все прибывали и прибывали – мужчины, женщины, дети.

Заведующий отделением Виктор Павлович Вдовин не выходил из отделения уже пятые сутки, если не считать частых «пятиминуток»: так здесь назывались совещания основных специалистов у главврача. Само название «пятиминутка» ни в коей мере не отражало реальной продолжительности совещаний, оно вообще к продолжительности не имело отношения. Вот и сейчас он только что вернулся с очередной «пятиминутки», растянувшейся на добрых полтора часа и в конце концов превратившейся в открытую ругань с главврачом Петрушевским. Виктор Павлович сидел у себя в кабинете, нервно курил и никак не мог успокоиться. Койки в отделении освобождались лишь одним способом, когда скончавшегося больного перевозили в морг, который тоже был забит под завязку.

Вдовин уже не первый день требовал от Петрушевского связаться с Москвой, сообщить о неожиданно начавшейся эпидемии, попросить помощи, но главврач и шага не мог ступить без одобрения городского начальства. Начальство же заняло, как это теперь стало принято после «укрепления вертикали власти», выжидательную позицию, авось все само собой образуется. Оно не желало беспокоить неприятными новостями верховное руководство, надеясь обойтись собственными силами, а уж потом отрапортовать. Даже была дана установка слово «эпидемия» не применять к данному заболеванию.

«Идиоты!» – с досадой думал Виктор Павлович, наливая себе в мензурку ровно пятьдесят граммов спирта, это количество он мог отмерить с точностью до грамма в любой посуде – многолетняя тренировка.

«Неужели это так трудно понять, что мы столкнулись с неизвестной, страшной болезнью, количество заболевших нарастает как снежный ком, почти точно в геометрической прогрессии, а средств борьбы никаких нет. Невозможно даже определить, что это за болезнь и откуда она пришла. Если так дальше пойдет, то к концу месяца город просто вымрет. Пять дней от момента заболевания до летального исхода, а других не было и не предвидится, максимум пять дней. Как это ни странно, дольше всех сопротивляются старики и дети. Чем здоровее, чем сильнее организм, тем агрессивнее и беспощаднее ведет себя болезнь. Но в этом же нет никакой логики! Ну почему же нет? А если...» На этом месте его мысли оборвала вошедшая медсестра.

– Виктор Павлович, еще один... мальчик... двенадцать лет. Вы идете? – сказала она.

– Да-да, сейчас, – ответил Вдовин, встав и по привычке надевая марлевую повязку, но, подумав, зло бросил ее на кушетку, он давно уже понял, что заболевание не передается воздушно-капельным путем.

В приемном покое на носилках лежал мальчик. Вдовин узнал его сразу, это был его сосед по подъезду. Рядом на лавочке сидела мать и, уткнувшись в скомканный в ладонях платок, беззвучно плакала.

– Вера. – Вдовин тронул ее за плечо.

Женщина с трудом подняла к нему заплаканное лицо и сквозь всхлипы прошептала:

– Вот, Витя... вот...

– Вера, температура когда поднялась?

Женщина смотрела на него непонимающими глазами и молчала: сквозь свое горе вопроса врача она не слышала.

Вдовин знал, что это ее поздний ребенок, с трудом ей доставшийся, единственный и последний, после его рождения она больше не могла иметь детей, ее тогда еле-еле отходили.

– Вера, Вера, – тормошил ее Виктор Павлович, – когда он заболел?

– Позавчера, Витенька... позавчера.

«Значит, не считая сегодняшнего, еще два дня», – сосчитал врач.

– Витенька, сделай что-нибудь. Очень тебя прошу! Пожалуйста, Витенька, – причитала женщина.

– Сделаем, Вера, сделаем, – пряча глаза, говорил доктор, уж он-то лучше других знал, что ничего они сделать не в состоянии и что жить осталось Петьке не больше двух дней.

– Анализы – и в третью палату его, я туда подойду, – распорядился врач.

– Витя! – Вскочила женщина, когда увидела, что ее сына увозят. – Петя!

Она не знала, куда кинуться, то ли вслед за носилками с сыном, то ли к доктору.

– Витя, может, в Москву, самолетом, а? Я заплачу, Витя, ты ведь знаешь, деньги у нас есть. Я заплачу, сколько надо... Вить, а?

– Не надо, Вера, не надо... – отводя ее руки от себя, говорил Виктор Павлович. – О, да ты сама-то горячая! Рая, измерь ей температуру, – сказал он, обращаясь к медсестре.

Он провел не перестающую рыдать женщину в процедурную, уложил на кушетку.

– Ну-ка, Вера, попробуй достать подбородком грудную клетку, – попросил он.

Вера потянула голову, пытаясь выполнить просьбу врача, но непроизвольно поднесла руку к виску, поморщилась.

– Что, голова болит? – спросил Виктор Павлович, наблюдая за действиями женщины.