На бегу Гелата услышала звон. Еще через два пролета увидела осколки, и сразу все стало ясно. Волчица атаковала в прыжке стекло между первым и вторым этажами и в стеклянном дожде вырвалась на улицу. Гелата осторожно просунула голову в раму, нависшую над ней гильотинным сколом.

В предрассветной полутьме дыбились кусты сирени. Призрачные коробки домов вязли в ватном одеяле тумана. Отыскать быструю волчицу в этом лабиринте было не по силам даже валькирии.

Гелата вернулась в квартиру, ощущая сквозь чулки холод ступеней. На полпути ей попался взмыленный Корнелий.

– Где она?

Гелата посмотрела сквозь него.

– Уже нигде, – хмуро ответила она.

– Как нигде? Там внизу еще одна дверь! Она не сможет ее открыть!

Гелата нервно рассмеялась.

– Она и не пыталась! Кто тебя вообще просил ее выпускать?

Корнелий надулся.

– Говорю тебе: она через меня пробежала! На лицо, между прочим, наступила!

– А остановить? Ты же страж!

– Ага! Остановишь тут! Я упал на спину, а флейта была в рюкзаке! – пояснил Корнелий.

Дурному вратарю в очередной раз помешало, что зритель на первом ряду показал ему язык.

Чем дольше Корнелий жил в Москве, тем реже телепортировал и тем чаще ездил на метро. Корнелий любил метро. Любил грохот вагонов, особенно последнего, на котором не висли сзади другие вагоны и не мешали ему болтаться. Любил резиновый запах новых эскалаторов, выветривающийся не раньше, чем через два года после открытия станции.

Любил момент, когда прожектор поезда рождается в тоннеле, а потом и сам поезд стремительно вылетает с дребезжаще-резким электрическим гудком: отгоняет бравирующих студентов, пытающихся попасть под всесокрушающее зеркало машиниста. Любил надпись «не прислоняться» и те многие издевательства, которые творились над ней.

В каждом вагоне у Корнелия имелся свой любимый закуток. Находился он у самой двери – справа или слева. Здесь тебя не сметала толпа, давившая обычно строго вперед, и можно было комфортно стоять, прислонившись плечом к стенке, а бедром к поручню. Единственное, что требуется от обитающего на этом месте, – регулярно наклоняться чуть вперед, открывая схему метрополитена и позволяя недоверчивому пассажиру убедиться, что «Пушкинская» и «Чеховская» – это примерно одно и то же, только через переход.

Порой, правда, Корнелию вспоминалось, что метро – это уже Верхнее Подземье. Еще, конечно, не Тартар, но уже место не самое благонадежное, обиталище нежити и многих нестабильных потусторонних существ, для которых глубины меньше ста метров – смертный приговор. Не самая безопасная территория для связного Эдема, пусть даже далекого от совершенства.

Нельзя сказать, чтобы свет совсем уж не присутствовал в метро. Были у него тут и свои подконтрольные участки. В основном в переходах между станциями, там, где стояли флейтисты, маскирующиеся под уличных музыкантов.

Передвижные эти пункты отсекали от пассажиров привязывающихся к ним суккубов и усложняли комиссионерам беспорядочное рысканье в поисках добычи. Разумеется, суккубы и комиссионеры давно научились их обходить, но всё же чернильной слизи, заменявшей им кровь, они им портили немало.

Корнелий тоже не прочь был при случае шугануть подвернувшегося суккуба или меткой маголодией загнать комиссионера в промежуток между вагонами, где тот мрачно кривлялся на сцепке, не в силах причинить никому вреда.

Но всё же главным образом Корнелий ездил в метро для того, чтобы пополнять записную книжку строчками телефонных номеров. Депеши из Эдема неделями могли лежать в его сумке, не доставленные адресатам потому лишь, что Корнелий редко мог сосредоточиться настолько, чтобы сделать хотя бы одну осмысленную пересадку. С утра и до вечера он пребывал в радостной пьянящей эйфории человеческого мира.

Из этой эйфории его умел выводить только Эссиорх, очень неприятно и больно бивший по лбу костяшкой среднего пальца правой руки. Фокус этот назывался: «Тук-тук! Я твой отрезвин!»

А отрезвлять было от чего. Без еды человек умирает через несколько недель. Без воды проживет несколько дней. Без воздуха задохнется за минуту. Без любви же он не протянул бы и секунды. Даже мгновение прожить без любви – совершенный нонсенс, ибо одной лишь любовью существует весь огромный мир с лампочками звезд, фонарем солнца и несколькими большими континентами, лениво плескающимися в каменной ванне Мирового океана.

Под любовью, разумеется, следует понимать не пошлый клубок страстей, высиженный в телеящике томящимися клушами, а иное светлое, пронизывающее, острое состояние единения с миром. Кем-то оно ощущается остро, кому-то же и простое «привет!» буркнуть невероятная победа над собой. У всякого своя мера. Но и это тоже усилие, сделанное в направлении к любви.

Корнелий же мало-помалу подменял великую любовь к миру любовью частной – к девушкам. При всем том чувство Корнелия было восторженным, распыленным и бескорыстным. Он настолько был полон неуемной радости, что ему обязательно нужно было поделиться ею с кем-нибудь, иначе он лопнул бы от восторга как воздушный шар. Делиться же радостью с девушками было гораздо приятнее, чем с молодыми людьми. Они не смотрели на тебя с недоверчивым прищуром, просчитывая, с какой силой и под каким углом надо ударить в челюсть, чтобы им не мешали слушать плеер всякие эмоциональные субъекты.

Как всякий страж света, Корнелий воспринимал эйдос конкретнее, чем тело. Он всегда видел, какому эйдосу нужна помощь и какое слово надо сказать, чтобы он загорелся чуть ярче и перестал бы чадить грустью и беспомощной тоской. Только эйдос представлял для него истинную ценность. Тело же, эту будущую белковую подкормку гробовым червям, часто замечал лишь постольку-поскольку, как замечают кроссовки на ногах у приятеля: «А-а, ты опять эти старенькие откопал? Ну и умница!»

И потому часто случалось, что у иной красавицы ящиком падала челюсть, когда, равнодушно пройдя мимо, Корнелий подходил к ее затюканной подруге, которая втайне воспринималась красоткой как бесплатное приложение к журналу. Ну или как вечную бонну, которой вручаются мокрые бумажки от мороженого.

Безвкусно одетых и назойливо накрашенных девиц Корнелий старательно избегал.

– У девушек, как у насекомых: яркая расцветка чаще всего предупреждение, что насекомое ядовито, – утверждал он.

Эссиорх с ним не соглашался.

– Часто, но не всегда. Смелее всех одеваются смирные и славные тихони. Это у них всплеском, два-три раза в год. Границ по наивности не знают, вот и перегибают палку. Хочется что-нибудь такое с собой сотворить, чтобы, наконец, проснуться. Вот и ищут себя на четвереньках в потемках, как потерянный ключ. Какой-нибудь осёл увидит ее в такой день и обязательно подумает какую-нибудь грязь. Он же не знает, что эта тихая девочка Нина везет бабушке диабетический сахар.

Как бы там ни было, а Корнелий продолжал собирать телефончики, как трудолюбивая пчелка собирает мед.

В метро знакомиться с девушками было удобно. В переполненном вагоне они ощущали себя в большей безопасности, чем где-нибудь на пустой ночной улице с видом на луну. Единственное, что в метро было неудобно, общаться. Все заглушали стук и грохот. Иногда самый простой вопрос приходилось повторять раз восемь, всякий раз повышая голос, и часто случалось, что в девятый раз, когда оба собеседника уже переходили на крик, поезд внезапно затихал, и твой вопрос был слышен всему вагону.

Часто бывало, что какой-нибудь студент, обучавшийся пить разнокалиберные напитки в тракторном вузе, в группе, состоящей из десяти парней и одной серьезной девушки, фанатично помешанной на дизельных двигателях, набирался храбрости познакомиться в метро.