Высоко оценил его А. Григорьев. Случевский в молодом возрасте написал стихотворение “На кладбище”:
Я лежу себе на гробовой плите
И смотрю, как ходят тучи в высоте.
……………………………………………..
Слышу я, как под могильною плитой
Кто-то ежится, ворочает землей,
Слышу я, как камень точат и скребут
И меня чуть слышным голосом зовут.
Достоевский позже на эту тему напишет рассказ “Бобок”. У Случевского стихотворение “Каменные бабы”:
На безлесном нашем юге,
На степных холмах,
Дремлют каменные бабы
С чарками в руках.
Ветер, степью пролетая,
Клонит ковыли,
Бабам сказывает в сказках
Чудеса земли…
Махтумкули — ХVIII в., персидский поэт:
Камни подброшены,
Ложь на лжеца упадет.
Армянский поэт А. Исаакян — много камней. Большой поэт, скиталец:
Где он, этот камень, в каком краю,
Которым накроют могилу мою.
Может быть, где-то в скитанье моем
Сидел я на нем.
На камень голову склоню (умру).
И к скалам припадать в тоске,
Целуя, в скалы слезы лить.
Нальбий — сильный поэт. “И камни родною землею назвал”. В “Нашем современнике” (N 5, 1995 г.):
Послушай, не шорох ли каменных трав
Мы слышим, к холодному камню припав.
На камне — отпечаток лица. Каменный — иконный лик.
Рильке. Стихотворение “Гефсиманский сад”:
Я больше не найду Тебя ни в ком,
Ни в этом камне, ни в себе самом.
И камни Тебе внимают,
А Ты стоишь недвижим.
Вес камня:
И день его — зиянье пустоты,
И ложью все к нему обращено.
И Ты, Господь, и словно камень Ты,
Влекущий его медленно на дно.
Испанец А. Мачадо:
В туманных горах Кессады
Гигантский орел золотой
Крылья из камня раскинул,
Им отдыхать не надо.
Горный скакун несется,
Высечен из утеса.
Внизу всадник убитый
Руки раскинул,
А руки его из гранита.
Городское стихотворение “Летняя ночь” — “мертвые камни”:
И я пересекаю этот город,
Один, как привиденье.
Из современных поэтов: у Рубцова — ничего, у Тряпкина — ничего, у В. Соколова — одна строка: “Ты камнем упала, я умер под ним”. В. Лапшин: “Кинул в крону камень, а выпал воробей” — волшебство. Стихотворение “Обрыв” — пространство.
В древней поэзии образ камня употреблялся часто. Орфей: когда играл, камень ложился у ног. В Калевале девица одежду кладет на берег, кольца — на камень. Снижение: “И на камне портянки сушит” — профанация, но деталь дана. В статуях, скульптурах. Пигмалион. Командор. Венера Римская у Мериме. Фет: стихотворение “Диана” — отражение качнулось, а сама — нет. (Талант.)
Камень — скала, утес, пыль, песок. Песок — тоже богатые возможности. Махтумкули — зрение приглядчивое, через натурализм. Многажды употребляет слово “песок”, но нет ощущения движения — рукой не пощупать. Прозой описывал песчаные бури, но в стихах их нет.
Валентина ЕРОФЕЕВА
ТАИНСТВЕННЫЙ ИСТОЧНИК
Геннадий Иванов. Избранное. М., изд-во “Вече”, 2006
Всё начиналось очень просто -
Как будто лодка мне дана:
Качнулся борт,
Качнулся остров,
Кивнули дальние дома.
Вот так просто и ясно, кажется, начиналось всё не только в поэзии, но и в жизни человека, написавшего эти строки. Мир состоял из первой звезды — и в этом “краткая радость открытия”, из пруда “с ледянистой осокою”, из “горок соломенных крыш”. И бабушки — мудро учившей: “Люди, что жили, не умерли — на небе век их настал”.
События — некрупные, “только душа их хранит”. Хранит до сих пор. И оттого задаётся “детскими” вопросами:
Кто мы, откуда, здесь ли дом родимый,
А если нет, то где его искать?
И грезится, что где-то есть опушка,
Зимой и летом солнцем залитая,
И от неё идёт дорога к дому…
Но чем нас встретит долгожданный дом?
И оттого ведом ей и разговор с вороном “в минуты тоски и доверия”. Разговор о смысле жизни: это что — суета? — вот эти “горы прочитанных книг”. Или бесконечное счастье того, кто хотя бы прикоснётся к ним, памятуя, что не только “плач и стон” там в них, но и “вечные силы без края”…
А может быть, лишь эти “вечные силы без края” и удерживают мир даже тогда, “когда погас на горизонте свет, и от миров повеяло кочевьем”… И лишь они подпитывают бьющуюся “против ветра” в небе птицу, гибнущего в поле, “ночном и холодном”, солдата, “жадно и безутешно локтями” взламывающего заледенелый наст…
И только они, “из памяти сети” плетя, запутывают нас в этих благодатных сетях. Привязывая, притягивая к земному, родному — вот этим немногим листьям живым, которые “всё ещё по ветру шелестят”, этим облакам дождливым, этому запорошенному листьями пруду. И оттого — “ещё жалко забыться и по глине размокшей уйти”…
Куда уйти?..
Есть услада особая здесь, на земле, у поэта. Ему бесконечно благостно в родном краю, хорошо в этой тишине, на этом высоком холме, “овеянном забвеньем”, на этой дороге, веющей запустеньем. Потому что и забвенье это, и запустенье для него — поэта — священны. Они пропитаны не только памятью детства, но и памятью о двух великих собратьях — Анне Ахматовой и Николае Гумилёве, которые жили и творили на малой родине Геннадия Иванова, а сам он ходил в начальную школу, в бывший барский дом, последней хозяйкой которого в имении Слепнёво Бежецкого уезда Тверской губернии была мать Николая Гумилёва.
Как хорошо мне в этой тишине!
Иду, присяду где-нибудь на кочке
И слушаю — слова идут ко мне.
Как будто здесь таинственный источник.
Струится тихо доблестная речь,
Мне слышится высокое моленье…
Не надо никаких музейных свеч,
Пусть будет вечно это запустенье.
“Таинственный источник” высвечивается в искреннем желании поэта говорить “правду о себе самом”. Говорить любимой: “И я тогда ещё не знал,/ Что принесу тебе страданья”. Говорить самому себе — “грешнику, разных бесов большому приспешнику”. Говорить землякам — от объяснения в тянущем, ностальгирующем:
Зачем надо пробовать клевер на сладость?
Зачем нам нужна эта малая радость?
Зачем это надо — ходить целый день
И слушать, и слушать тоску деревень?.. -
до прощального:
Осталось и мне поклониться
И больше не ездить сюда.
Говорить правду о времени, в котором маятно и больно душе, больно до такой степени, что уже за гранью этой боли, вырвавшись из неё, вдруг ощущаешь, “тоску восторгом утоля”, “Что век далёк, / Что в вечной тишине ещё не начиналось исчисленье”. Всё ещё только предстоит:
Ещё тут всё свежо и незнакомо,
Ещё не искупались мы в крови -
Ещё как будто можно по-другому
Устроить мир — по правде и любви.
