И тогда “все рыбаки былых столетий” приплывут на этот древний, полупридуманный поэтом берег — берег Арктики, где единственно, видимо, и возможен по чистоте этот “эксперимент” воскрешения. Хотя нет, и в столь любимых сердцу родных местах — тоже:

Небо ночное — как будто в разобранном виде

Что-то такое, что надо однажды собрать.

Собраны будут все звуки разрозненной жизни,

Собраны будут все краски и все лепестки…

В этой вроде бы идиллии единения — скрытая экспрессия отпора, неприятия многого в реальном земном существовании человека, но более общества, которому он вынужден принадлежать, служить, подчиняться. Экспрессия эта гармонично накладывается на отзвуки мелодии любви и воскрешения отцов Николая Фёдорова (“мы приносим своё Поминовение всем людям Земли…”), обновляя и обогащая её живою музыкой современности. Диапазон этой музыкально-смысловой палитры Геннадия Иванова велик. В ней и смиренно-счастливое любование родиной — “радость великая здесь происходит от малого”, и лермонтовски-рубцовское пересечение с “тоской печальных деревень”, и почти некрасовский плач:

Нищие, жалкие, вечно зависимы.

Кто нами правит, никак не поймёшь.

И никогда не добраться до истины:

Ложь отодвинешь — там новая ложь…

Но и грозное предупреждение, созвучное предупреждению многих русских поэтов современности — от Николая Тряпкина и Юрия Кузнецова до Глеба Горбовского и Евгения Семичева: “Русский народ — иготерпец во времени./ Не вынуждайте его на топор…” Молчание народное — это не молчание ягнёнка, ведомого на заклание (“проснёмся мы уже на сковородке”). Это — молчание-ожидание. Кого или чего? — “Он Сталина, а может, Бога ждёт”… И это “Бога ждёт…” опять возвращает поэта к “душе живой”, которая не только воспринимает свет и тепло костра, “горящего вдали от дома”: (“Я стал другим. Ну разве мог я прежде / На расстоянье греться от него”), но и прокладывает земную дорогу “в блаженный мир, где горний Свет”.

Дорогу через любовь.

Любовь к яблокам, “летящим в траву”, к снежинкам, кружащимся “лепестками цветов далёких, неземных цветов”, к “сверканию поля и леса”, к “сумрачным лицам” на перроне.

К монаху, воину, крестьянину…

И дрожь “любви из Нового завета” выплавляется из всего этого. Или порождает всё это?

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето,

Что скоро поле всё пойдёт под нож…

И вспомнилось из Нового завета -

Что мы колосья тоже, и придёт

Великий срок последней самой жатвы,

Снопы свезут на Божий обмолот

И будет всё, о чём читали жадно.

И будет всё, о чём читали впрок,

Что страшно, и таинственно, и дивно,

Но так должно быть. Милосерден Бог.

Мука и мука — это неразрывно.

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето.

По сердцу зябко пробегает дрожь -

То дрожь любви из Нового завета.

Душа — живёт, дышит, светится… И этим светом озаряет всё вокруг.