В Авзян Хлопуша торопился как мог. Шутка ли сказать, у него государственное поручение. Сам царь-батюшка, отправляя в поход, так и сказал: «Государственное».

— А главное, — наставлял Пугачев, — привези мне мортиры. Хоть две штуки. Чтобы навесным огнем можно было стрелять по Оренбургу.

Хлопуше в сопровождение было придано пять казаков. Ехал с ним и заводской человек с Авзяна, низенький, маленький мужичонка по имени дядя Митяй.

Хлопуша и казаки едут верхом на конях. Дядя Митяй и Гришатка — по-барски — в санках.

То и дело к Гришатке подъезжает Хлопуша:

— Не холодно тебе, дитятко?.. Не голодно?

На четвертый день пути отряд остановился ночевать в башкирском сельце Иргизла. Хлопуша решил здесь дать и людям и лошадям отдых. Устроили дневку.

Хлопуша, дядя Митяй и Гришатка расположились в одной юрте. Казаки — в других, по соседству.

Юрта большая, занавесками перегорожена.

Уселись ужинать. Уплетает Гришатка навар из бараньего мяса, поднял глаза кверху. Смотрит — из-за занавески выглядывает девочка. Волосы на голове черные-черные. Косички свисают. Глаза шустрые-шустрые. Из стороны в сторону бегают.

Увидела девочка, что Гришатка ее заметил, — юрк за занавеску.

Опустил Гришатка глаза. Переждал минуту, опять поднял. Видит — снова торчит из-за занавески с косичками голова. Вот опять скрылась.

Весь ужин Гришатка только и занимался тем, что глаза то в миску, то в сторону занавески, то в миску, то в сторону занавески. Даже шея заныла. А девочка то спрячется, то наружу, то спрячется, то наружу. Даже рука, что дергала занавеску, устала.

На следующий день с утра Гришатка возился около санок. Вдруг слышит — за спиной кто-то пронесся верхом на лошади. Повернулся Гришатка — знакомая девочка.

Промчалась девочка в одну сторону. Развернула коня. Промчалась мимо Гришатки в другую. Потом еще и еще раз.

У Гришатки аж дух захватило. Ну и девчонка!

Наконец девочка сбавила прыть. Осадила коня рядом с Гришаткой. Спрыгнула ловко на снег. Остановилась, смотрит на мальчика.

— Как тебя звать? — обратился Гришатка.

Молчит девочка. Видимо, не понимает русскую речь.

Стал Гришатка тыкать рукой: мол, звать как тебя, девчонка?

— Га-ли-я, — наконец протянула девочка.

— А я Гришатка, — проговорил мальчик, затарабанив пальцем себе в грудки.

— Гри-шат-ка, — повторила девочка. Потом зачастила: — Шатка, Шатка, — и улыбнулась.

— Да не Шатка, а Гришатка, — стал поправлять мальчик.

Однако девочка его не слушала и повторяла свое:

— Шатка. Шатка. Шатка.

Гришатка махнул рукой.

Девочка стала с любопытством рассматривать висящую на боку у мальчика саблю, и Гришатка сразу же оживился. Он вытянул наполовину клинок, потом полностью. Взмахнул, описал полукруг и с победоносным видом вскинул снова его в ножны.

Девочка не удивилась.

Гришатка повторил все снова.

И опять Галию это не поразило.

Огорчился Гришатка, думает, чем бы еще похвастать. Вспомнил про шапку. Теперь она не спадет ему на глаза. Ушила ее Ненила. Снял мальчик шапку, крутит в руках, начинает объяснять Галие, что это шапка не простая — с царской она головы, а он, Гришатка, заслужил ее за меткую стрельбу из ружей. Гришатка ого-го какой целкий!

— Пах, пах! — объясняет мальчик. — Фу ты, какая бестолковая. Пах, пах! — вскидывает он руки на манер словно стреляет.

Но вот девочка закивала головой, побежала в дом, через минуту вернулась — в руках дробовое ружье.

— Ну, поняла наконец-то.

Протянула Галия Гришатке ружье — хотел же, так стрельни.

— Куда бы стрельнуть? — рассуждает Гришатка.

А Галия схватила с его головы шапку и подбросила вверх. Вскинул Гришатка ружье — бах! Мимо.

— Тьфу ты!

Тогда ружье взяла Галия.

«Ах, так! — думает Гришатка. — Ну на — промахнись и ты». Подбросил он шапку высоко-высоко. Ушла та в небо метров на двадцать. На секунду повисла. Растопырилась зонтом и снова к земле.

В это время раздался выстрел.

Не задела дробь мерлушковые бока, не затронула — угодила в самый малиновый верх. Вышибла. Только его и видели.

— О-ох! — вырвался вздох у Гришатки.

На следующий день с рассветом отряд Хлопуши покинул сельцо Иргизлу. Едет Гришатка, голове холодно. Прикрывает он темя рукой, сокрушается:

— Эх, эх, и чего хвастал! Чего не сдержался. Царскую шапку испортил. Ну и девчонка!

Гришаткину беду первым заметил дядя Митяй:

— Э, чего там у тебя? Чего руку-то тянешь и тянешь?

Подъехал Хлопуша. Всплеснул руками:

— Дитятко, да где это ты?! Где же верх твой малиновый?

Гришатка молчал, не признавался. Однако потом рассказал.

— Ах она такая, разэтакая! — гудел великан. — Да как она посмела забижать государева человека? Ах, ах! Ну, мы ей покажем!

— Да я сам виноват, — пытался защитить Галию Гришатка.

Однако Хлопуша не слушал его.

— То-то я смотрю: глаза у нее так и бегают, так и бегают. Да ты не горюй, Гришатка. Мы тебе на шапку новый поставим верх. Еще лучше будет. Желаешь — атласный. Желаешь — парчовый. Хочешь, садись верхом на коня, — неожиданно предложил Хлопуша.

Поменялись они местами. Рад Гришатка до смерти. Вот научится ездить верхом — берегись, Галия!

В отличие от Хлопуши, дядя Митяй оказался на редкость сварлив. То ему сено в санках плохо подмощено, то кони тихо бегут, то Гришатка все время вертится.

— Неспокойный я очень, — сознавался дядя Митяй. — Душа у меня в раздражении. А почему? Жизнь извела, Гришатка.

Дядя Митяй хотя ростом и мал и с виду хил, зато по рукам сразу видать — человек рабочий. Руки у него широкие, совками, цепкие. И аппетит хороший. На первой же остановке умял целую баранью ногу и не крякнул. Куда только лезет?

— Наголодались мы на заводах, — смущаясь, объяснял дядя Митяй.

На восьмой день к вечеру, проехав с начала пути без малого триста верст, путники приблизились к поселку Авзяну.

— Тут он и будет, Петровский, рода Демидовых, наш, стало быть, завод, — сообщил дядя Митяй.

За эти дни отряд Хлопуши вырос до ста пятидесяти человек. То в степи к нему примкнуло сорок человек конных башкир, то, откуда ни возьмись, появилась целая толпа безоружных крестьян, потом в лесу, уже почти у самого Авзяна, присоединилось человек пятьдесят углежогов.

— Постой с людишками тут, — предложил дядя Митяй Хлопуше. — Заночуй. А я вмиг слетаю в Авзян, упредить надобно.

Утром дядя Митяй вернулся.

— Сполнено, — заявил он Хлопуше. — И пушки есть, и мортиры — целых три штуки, и ядра в большом количестве. И людишки работящие нас ждут. Вот так-то.

— Благодарствую, — произнес Хлопуша.

Заводской люд встретил Хлопушу торжественно. И не только потому, что он был посланцем самого царя императора, но и потому, что сам Хлопуша произвел на всех огромное впечатление.

— Ух, батюшка, да и ты-то порченый! — кричали люди, завидя безносое лицо Соколова. — Видать, и тебе не сладко пришлось в жизни.

— Не сладко, не сладко, работнички, — отвечал Хлопуша. — Да что было — прошло, миновало. Нынче все круто в другую сторону. Царь Петр Федорович, долгие лета ему, нынче всех нас, сирых и битых, великий заступник. Ура царю-батюшке!

— Ура! — кричали работники.

Собралось их на заводской площади тысячи две. Изможденные, лица в дыму и копоти. Одежонка — рвань. Стоят, смотрят воспаленными глазами на огромную фигуру Хлопуши, ловят каждое слово.

Тут же на площади был оглашен манифест Пугачева. Говорилось в нем, что царь-батюшка дарует рабочим людям всякие вольности и шлет им свое царское благословение.

И снова «ура» всколыхнуло воздух.

В общей толпе Хлопуша заметил группу людей, закованных в цепи. Все людишки, как тень, а эти и вовсе: кожа да кости. Не человеки, а слезы.