– Ирэн, а вы любите вальс? – спросил Ракелов, уже протягивая руку.

– Люблю, Николай Сергеевич, – она взяла его за руку и поднялась.

– Тогда… разрешите вас пригласить, – запоздало сказал Ракелов.

– Так ведь пригласили уже, Николай Сергеевич, – рассмеялась Ирина, указывая взглядом на их соединившиеся ладони.

– Ники… – он повел ее в зал, где уже кружились пары, подхваченные волнами музыки. – Называйте меня Ники. Кажется, вы мысленно согласились с таким именем? – он внимательно посмотрел на Ирину, прикоснувшись к изгибу ее спины.

– А вы умеете читать мысли, – Ирина положила руку ему на плечо, – Ники? – произнесла, запоминая вкус имени.

– Иногда, – его глаза блестели восторженно.

«Он будет моим мужем», – с неожиданной ясностью поняла Ирина, счастливо закружившись в танце.

Распутин подошел к зеркалу.

Нечесаная борода. Пронзительные, колючие глаза. Зато – какова сила, струящаяся из них! Только сейчас, в свои пятьдесят, он в полной мере осознал вкус власти, приобретенной над людьми, власти, которая произросла из его собственной воли, помноженной на близость к семье самодержца.

«Никто не может выдержать мой взгляд», – подумал он самодовольно, приблизил лицо к зеркалу и… отшатнулся. Показалось, будто отражение вглядывается в него. А это никому не дозволено. Даже его собственному отражению.

Услышал осторожный стук в дверь. Одернул шелковую рубашку и повернулся. Слуга – рыжеволосый парень лет восемнадцати, внес корзину цветов, поставил на стол, глянул вопросительно, не будет ли каких приказаний, и молча исчез. Распутин развернул приколотую к букету записку.

«Вы – Бог! Вы привносите в души наши чувство покоя и уверенности. Молюсь за вас. Если вы исчезнете из нашей жизни – все будет потеряно. Берегите себя. А.»

Распутин усмехнулся, сложил записку и сунул в карман. Он и сам знает, что – Бог. И то, что все рухнет без него, тоже знает. Он так императрице вчера и сказал: «Если меня убьют, царевич умрет». А мама, видать, обеспокоилась. Полицейский пост у дома выставила.

Прошел в столовую. Самовар уже кипел. На столе под бронзовой люстрой были выставлены тарелки с бисквитами, пирожными, орехами и сластями, в стеклянных вазочках лоснилось варенье.

Часы гулко пробили пять.

«Сейчас Феликс придет, – подумал он. – Красавчик. Безо всякой насмешки – и впрямь хорош. Глаз радует. Думает, что сильный, думает, не заметно, как противится влиянию. И чего противится? Противься, не противься, все будет, как мне, Старцу, надобно, – он усмехнулся. – Старец. В мои-то пятьдесят! Да черт с ними, пусть зовут, как хотят!»

Дребезжащий звонок телефона прервал мысли. Распутин поморщился и нехотя взял

трубку.

– Ну, здравствуй… Ну, чай пьем… Ну, гости у меня… Ах, душка, время-то больно тесно. Ну, пожалуй, приезжай… Нет, без него. С ним мне неча говорить… Нет, ближе к одиннадцати нельзя. Адресок-то знаешь? Я таперича на Гороховой, шестьдесят четвертый дом. С Аглицского прошпекта съехал, а телефончик-то, вишь, прежний – шесть четыре шесть четыре шесть… Ну, прощай, пчелка моя.

– Одолели, – пробурчал он себе под нос. – Просют все, просют, – пробормотал недовольно…

«Пора бы уж Феликсу быть», – едва успел подумать он, как дверь открылась и в комнату вошел князь Юсупов – молодой мужчина с высоким лбом, спокойными глазами, красивыми, словно нарисованными губами.

«Аристократ», – Распутину захотелось сплюнуть.

– Феликс! – раскинув руки, он направился навстречу гостю. – Рад, рад! Садись. К столу садись, – пригласил нарочито радушно.

– Здравствуйте, Григорий Ефимович! – привычно прямо держа спину, Юсупов опустился на стул. – Я к вам на сеанс, как договаривались, – зачем-то пояснил он.

«Что-то напряжен больно гость-то сегодня. С чего бы это?» – Старец сел напротив и вперился в Юсупова изучающим взглядом.

– Слышь, Феликс, а может, к черту чай, а? – не дожидаясь ответа, Распутин обернулся к двери. – Эй! Прошка! Вина неси! И быстро!

Через минуту, словно вино было наготове, в комнату, неслышно ступая, вошел слуга и, поставив на стол два графина с вином, удалился.

Распутин склонился над столом, опершись подбородком на кулаки, поставленные один на другой, и принялся рассматривать гостя сквозь графин с красным вином.

– Феликс, а Феликс! Смотри-ка… ты и я. А между нами… – он выглянул из-за графина, – кувшин… с кровью, – сказал совсем тихо и снова спрятал лицо.

Юсупов слушал молча, только стал чуть бледнее обычного.

Распутин помолчал, а потом снова выглянул:

– Глянь, Феликс, ежели я смотрю сквозь него – тебя в крови вижу. А ежели ты поглядишь… – не закончил фразу и распрямился. – Налить тебе ентого вина?

Юсупов неопределенно качнул головой.

– Не хошь – как хошь, – Распутин отставил графин в сторону. – Тогда давай – мадеру! Она – ласковая! Потому люблю! – налил в бокалы вино янтарного цвета и залпом опустошил свой.

Юсупов же пить не стал, а, приподняв бокал, принялся рассматривать его на свет.

– Чевой-то не пьешь? Никак боишься чево? – по лицу Распутина скользнула усмешка. – А ты – не боись. Со мной, Феличка, ничего не боись. Ни еды, ни вина. Вино – богом дано для усиления души, – налил себе еще и выпил, причмокнув от удовольствия. – Вино да травы… – откинулся на спинку стула, – они от природы. Через них черпаю ту силу безмерную, которой меня наградил… Бог, – сказав это, испытующе взглянул на гостя.

Юсупов пригубил вина.

– Мадера у вас, Григорий Ефимович, отменная. А… скажите, Государь и наследник эти ваши травы тоже принимают? – гость положил в рот кусочек шоколада.

«Не прост Феликс, – Распутин прищурился. – Хошь поиграть? Поиграть – это завсегда. Мы, чай, тоже не лыком шиты».

– Принимают. Пошто не принимать? – улыбнулся он простодушно. – Только я велю никому об том не сказывать. Всякий раз твержу: ежели кто из докторов, Боткин, к примеру, узнает об моих средствах – лечению конец, один вред больному будет. Потому они от разговоров берегутся. Оно и верно, – хитро взглянул на Юсупова.

«Ну… Пошто молчишь? Испужался? Спрашивай. Чую ж я, спросить хочешь, промежду прочим, каки таки средства потребляют папа с мамой? Осторожничаешь только. Вспугнуть меня боишься. А ты не боись, мил человек! Глянь, я пред тобой – яки агнец божий. Игра мне с тобой в интерес. Все остальные – игры отыгранные. Посему – скушные. Ну, не боись, красавчик, спрашивай».

– Какие же средства вы Григорий Ефимович, предписываете императору и цесаревичу? – Юсупов сделал глоток, поставил бокал и начал покручивать его пальцами.

«Молодец, красавец. Решился-таки. Только пошто это ты нынче такой беспокойный?» – Распутин почесал бороду.

– Каки средства, спрашиваешь? Разные. Смесь, которая милость Божию приносит и благодать. Ведь коли мир в сердце воцарится – все покажется добрым да веселым. Хотя, правду сказать, – Распутин снова поставил перед собой графин с красным вином и обхватил ладонями, – какой он царь? Он – дитя Божие. Не зря, скажу тебе, друг милый, царица – да знаешь небось, картинки рисует развеселые, насмешница этакая, – так вот не зря она Государя всяк раз дитем изображает на руках у матери.

Заметив напряженное ожидание в глазах гостя, лукаво улыбнулся:

– Да ты, милок, не страдай. Все устроится. Увидишь.

Распутин едва заметно усмехнулся.

«Спроси давай меня, что устроится? Я объясню-вразумлю. А устроится все – точное дело. Как того заслуживаем, так и устроится».

– Что устроится? Как? – Юсупов, оглядев стол, отломил кусочек бисквита.

– Что устроится, спрашиваешь? – Распутин помолчал. – Хватит войны. Хва-тит. Что, немцы не братья нам? – Заметив удивление на лице Юсупова, пояснил:

– Еще Исус учил: возлюби врага, как родного брата, – хитро посмотрев на гостя, зачерпнул ложкой варенье из вазочки. – Война скоро кончится, – съел варенье и, облизав ложку, бросил ее на стол. – Чё смотришь? Никак о придумке французской вспомнил, что вино надобно сыром закусывать? Не-ет, милок. Коли сладенькое сладеньким закусишь – во рту горько станется. Не замечал? А ты, милок, замечай. Все замечай. Польза будет. И с людьми так. Берегись сладеньких-то! Иначе ох как горько будет! – он обтер ладонью рот. – А про войну… Скоро покончим… Александру – царицей объявим… до совершеннолетия наследника. А Николашу – в Ливадию отправим. Дюже он устал. Пущай отдыхает. Фотограшки делает. Любит он, понимашь, это дело, – Распутин провел рукой по волосам. – Царица же – баба умная. За то ее народ и не любит, – он почесал бороду, с удовольствием наблюдая за выражением лица Юсупова.