Анн и Альенора покинули город через восточные ворота, названные Золотыми, перешли за Кедрон по мосту, ведущему к Иерихонской дороге, и поднялись по склону Масличной горы. Анн был удивлен и немного разочарован увиденным. Он-то ожидал, что на этом холме, как сказано в Евангелии, раскинулся, возвышаясь над городом, большой сад, а наделе это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Повсюду стояли дома. Взобравшись на вершину, Анн все же обнаружил довольно широкое незастроенное пространство с несколькими оливковыми деревьями. Под одним из них он и остановился.

Юный паломник посмотрел на Иерусалим. С того места, где он стоял, церковь Гроба Господня была не видна. Зато на первый план выступили сарацинские мечети. Высокий купол одной из них возвышался из-за ближайшего участка стены, другой, поменьше, торчал левее. За ними простирался город со своими улочками, площадями и домами в охристых и белых тонах.

Анн почувствовал, как у него перехватывает горло, а сердце вдруг забилось быстрее. Время пришло. Здесь и сейчас он получит свое новое имя!

Он попытался дышать ровнее, чтобы обрести спокойствие. Торопиться некуда. У него достаточно времени, чтобы решить, как действовать. Для уверенности в том, что имя дано божественным соизволением, ему следует закрыть глаза, а потом открыть их через какое-то время. Первое, на что наткнется его взгляд, будь то предмет или существо, и станет его новым прозванием. Если это окажется камень, муха, червяк, то он так и назовется: «Анн Камень», «Анн Муха» или «Анн Червяк»!

Чтобы крепче утвердиться в своем решении, Анн произнес вслух:

– Клянусь!

Жребий был брошен. Он закрыл глаза. Пошел наугад. Он вполне мог наткнуться на что-нибудь или упасть, но это не имело значения: удар заставит его открыть глаза, и он увидит… Втайне молодой человек надеялся наткнуться на ствол оливкового дерева: «Анн Олива» – такое имя ему нравилось. Но напрасно он кружил, ходил туда-сюда. Ему не попалось никакого препятствия, никакой рытвины или ухаба.

Какое-то время спустя пришлось, наконец, решиться. Анн остановился, открыл глаза…

И застыл в смущении, почти в растерянности. Перед ним не было ничего, по крайней мере, ничего близкого. Он стоял на краю холма и непременно свалился бы под откос, если бы сделал еще один шаг. Его взгляд был устремлен на распростертый внизу город, такой прекрасный пасхальным утром… Что бы это значило?

Анн видел не что-то конкретное, определенное, но тысячу разных вещей одновременно: крепостные стены, сарацинские купола, скопище улиц и домов… Ничто из всего этого не выделялось, не навязывало себя. Так какое же имя ему взять?

И вдруг он содрогнулся всем своим естеством: невероятно, но все же это так! Имя было здесь, перед ним. Его имя – весь этот бело-охристый город, озаренный солнцем Востока, его имя – сам Иерусалим!

Он был готов взять себе самое смиренное, самое убогое прозвище, а получил величайшее!

Анн отрицательно покачал головой. Нет, не может он назвать себя «Анн Иерусалимский», это было бы больше, чем гордыня, это было бы святотатство. Надо все начать сначала. Следует вновь закрыть глаза.

Однако Анн отказался от этого. Он должен покориться Божьей воле. А тем, кого подобное имя покоробит, он ответит просто, что получил его на Пасху, на Масличной горе. Так что вопрошающим ничего другого не останется, кроме как понять…

Тут Анн очнулся от размышлений и заметил Альенору, смотревшую на него с приоткрытым ртом. Должно быть, она решила, что ее муж потерял рассудок, коль скоро он расхаживает вот так, с зажмуренными глазами, проявляя все признаки сильнейшего возбуждения.

Анн подошел к ней, собираясь объяснить все. Он хотел, чтобы Альенора поняла и разделила с ним его радость.

И рассказал ей – все. Альенора выслушала его в молчании. Он заключил пылко:

– Анна де Вивре больше нет. Только что родился Анн Иерусалимский, и он будет сражаться за освобождение Франции! У меня такое впечатление, будто несчастья никогда и не было – оно попросту стерлось!

– Так оно и есть…

Альенора Заморская говорила, не повышая голоса. Он взглянул на нее так, словно видел впервые. Потом продолжил, чуть увереннее:

– Я хотел сказать, что… я больше не испытываю к вам никакой злобы, никакого гнева…

– Все это неважно. Теперь и вы послушайте. Мне тоже есть что сказать.

И поведение Альеноры, и ее голос были уже не те. Несмотря на истрепавшееся платье и нечесаные волосы, она вдруг перестала походить на смиренную паломницу, удрученную своей судьбой. Казалось, она снова стала той величавой всадницей, какой была в Куссоне.

– Вы правы: прошлое стерто. Этого года больше нет. Мы вернемся к тому, с чего начали.

– Не совсем вас понимаю…

– Я отвечу на ваш вопрос.

– На какой вопрос? У меня их тысяча.

– На самый важный из всех.

– И вы знаете, какой именно?

– Разумеется. Я знаю о вас даже больше, чем вы сами. Я ведь уже говорила.

Анн смотрел на нее со все возрастающим удивлением. Он еще не понимал. Чувствовал только, как что-то происходит.

– И… что это за вопрос?

– Теодора я или нет.

Он отшатнулся, прислонившись спиной к стволу оливы. Открыл рот, но ни единого звука не слетело с его губ. Его спутница продолжала говорить, пристально глядя ему прямо в глаза:

– Мне сейчас Бог тоже дал имя. Или, скорее, дал право назвать его. Так что слушайте: я – «волчья дама», былая хозяйка замка Куссон. Я – Теодора…

Воцарилось мертвое молчание. Анн был так потрясен, что буквально онемел. Его же спутница не сводила с него серых глаз, таких светлых, таких пронзительных.

Наконец, он обрел дар речи. Ему казалось, что он вынужден отдирать от нёба каждое слово.

– Я думал, что… Вы сами говорили… Разве вы не английская шпионка?

– Это мое земное воплощение. Ведь для того, чтобы вернуться на землю, душа Теодоры должна была вселиться в какое-нибудь тело.

– Я не в силах поверить вам.

– Присмотритесь ко мне, и сами увидите…

Анн с величайшим трудом оторвался от серых глаз, чтобы окинуть взглядом ее всю, целиком. И почувствовал, как земля уходит у него из-под ног… Это невозможно – прежнее волнение вновь охватило его! Он же видел Альенору совершенно нагой в монастырской бане, и это зрелище оставило его совершенно бесстрастным. А теперь, в своем истрепанном сером платье, похожем на драный мешок, она производит на него то же самое впечатление, что и тогда, на крепостной стене Куссона! Альенора влекла, притягивала его к себе, и это притяжение было почти сверхъестественным. В этом влечении не было ничего человеческого…

Анн отступил на шаг.

– Если вы – та, о ком говорите, то вы – зло.

– Теодора – зло лишь для того, кто видит в ней зло. И добро для того, кто умеет ее любить.

Не слишком сознавая, что делает, Анн побежал прочь. Добежав до края холма, он остановился перед невысоким склоном, там, где ему было даровано имя. Обратив взор к Иерусалиму, он попытался собраться с мыслями.

Нечто подобное произошло с ним почти год назад, когда Альенора догнала его на паломническом пути, чтобы сообщить о своем предательстве и о решении его прадеда. Тогда Анну мнилось, что он испытал уже все потрясения, какие способно выдержать человеческое существо. И все же Альенора потрясла его еще сильнее.

Сегодня случилось то же самое. Он только что получил самое ошеломляющее из откровений: его зовут Анн Иерусалимский, и вот эта женщина заявляет, что она – Теодора! Для одного раза чересчур.

Анн опустился на колени, сложил руки и воззвал к Духу Святому. Молодой человек не сомневался в признании, которое только что обрушилось на него: его спутница по паломничеству, его жена – поскольку он, увы, женат на ней – воистину Теодора.

Но как же ему быть? Он долго размышлял и рассудил, что у него нет другого выхода, кроме бегства. Ему надо немедленно вскочить на Безотрадного и оставить здесь это создание. Ибо Теодора – зло, даже сам дьявол. Разве дьявол – не искуситель по преимуществу? А эта женщина – искусительница, суккуб. Если он поддастся ей, то станет недостоин своего нового имени, вновь сделается таким же несчастным, как прежде!