– Поднатореешь тут, – угрюмо отозвался Василий. – В такой переплет попал – врагу не пожелаю. Буквально, остались от козлика рожки да ножки.

Ханину очень хотелось узнать, что произошло с Окошкиным, но он, не подавая виду, вышел за Патрикеевной еще пораспоряжаться насчет ужина. Когда он вернулся, в комнате сильно пахло валерьянкой.

– Просьба у меня к вам, – сказал Окошкин. – Пока Иван Михайлович в отъезде – можно, я тут поживу? Лапшин, конечно, возражать не будет.

– А что случилось-то?

– Случилось, что я из-за него ужасно погорел.

– Как так?

– А выследила меня теща. Сначала мне Катерина Васильевна по телефону на квартиру позвонила, и я с ней условился…

Ханин слушал, улыбаясь.

– Ничего смешного, Носач, тут нет. Вы бы втяпались в такое дело…

– Да какое дело-то?

– А такое, что перед посадкой в самолет эта самая Балашова меня, понимаете, обняла и поцеловала. И вообще то смеялась, то плакала. А теща все это видела и на заметку брала. Конечно, сразу целая концепция у них: сам едва концы с концами свожу, а своих девок самолетами на курорты посылаю. Вот тут и толкуй. Прямо Вальпургиевы ночи, а не жизнь. Вы только поглядите, что от меня осталось.

– Отлично выглядишь!

– Ну да, отлично!

Закусив картошкой с селедкой и выпив большую стопку калганной водки, Васька сказал Патрикеевне:

– Ей-богу, я раньше думал, что у вас тяжелый характер. Только сейчас понял, какая вы женщина. Вы – ангел, а не женщина.

– Ну-ну, – сказала Патрикеевна. – Не кощунствуй!

– Ангел! – крикнул Окошкин. – И не спорьте! Я тогда неорганизованный был человек, когда здесь в былое время проживал, а сейчас я – организовался. Я на все четыре копыта сейчас подкованный, и по хозяйству помогаю, и по магазинам бегаю, и вот даже мастику для пола купил по собственному почину. Картошки больше нет?

– А ты чай пей с хлебом и с маслом, – жалостливо сказала Патрикеевна. – Хлеб хороший, свежий. И масло несоленое…

– Мы соленое берем, – вздохнув, сказал Окошкин. – Оно дольше не портится.

Он откусил огромный кусок хлеба с маслом и положил в стакан три куска сахару, потом вопросительно взглянул на Патрикеевну и положил четвертый.

– Ничего, – сказала Патрикеевна, – можно! Нам не жалко. Верно, Давид Львович?

– Они говорят, что у меня нездоровый аппетит, – быстро забормотал Окошкин. – Они говорят, что у меня никогда ни приличной обстановки не будет, ни шубы с котиком. Они говорят, что все сам проедаю. А зачем мне ихняя шуба с котиком? Зачем мне приличная обстановка? Что, я на сахар себе не зарабатываю? Ну, люблю сладкий чай, ну, бейте, ну, эх!

Отодвинув от себя стакан, он пересел на подоконник, рукавом протер запотевшее, залитое дождем стекло и стал глядеть на улицу.

– Ладно, Василий Никандрович, не отчаивайся, – посоветовал Ханин. – В общем-то, ничего страшного нет. Она, наверное, тоже страдает – твоя Лариса. Иди попей еще чаечку, помогает от грустных дум. Развелся ты или как?

– Убежал, – с тоской в голосе произнес Василий. – Они меня за баранками послали, вот трешка ихняя. Я трешку в кулак – и ходу. Теперь мне на эту трешку до самой получки жить…

Когда Патрикеевна стелила Окошкину постель, зазвонил телефон и женский голос спросил Ханина, не здесь ли Окошкин.

– Здесь, – сказал Давид Львович, передавая Василию трубку. Василий Никандрович долго слушал молча, потом сказал:

– Не тарахтите, попрошу, так неразборчиво, мне неясна ваша мысль.

Через несколько минут он велел:

– Террор только не наводить!

И наконец, когда Ханин дочитал передовую в газете, Василий Никандрович произнес:

– Так. Я себя виновным не считаю и считать не собираюсь. Вы с вашей дочкой покуда что отдохните от меня, а я отдохну от вас. Может быть, впоследствии мы и найдем общий язык, но покуда вы будете вклиниваться между нами – навряд ли. Что касается до происшествия на аэродроме, то это все не в вашу пользу, что я и докажу впоследствии. Привет Ларисе!

Повесив трубку, Окошкин сел на кровать к Ханину, длинно и горько вздохнул и сказал:

– Теща плачет, Ларка плачет, я с ума схожу.

– Это оттого, что не знаете вы, какие бывают настоящие несчастья…

– Ну, да! – разуваясь, усомнился Окошкин. – У меня, что ли, счастье?

– Самое настоящее, – усмехнулся Давид Львович. – И ты со временем сам поймешь.

– А служитель культа?

– В шею служителя!

– А теща?

– С тещей нужно расселиться.

– А… а промтовары эти все?

– Будь мужчиной, и кончатся промтовары…

– А…

– Ладно, – сказал Ханин. – Надоело! Почитай лучше книжку, какой-то ты, действительно, нервный стал.

Они оба почитали еще с полчаса, потом Ханин спросил, можно ли гасить свет. Но Василий уже не ответил – спал. На нем была новая нижняя рубашка с розовыми отворотиками. «Промтовары», – подумал Давид Львович, погасил свет и улыбнулся в темноте. Ему сделалось смешно и немножко жаль Васю.

Потирая большими руками горящее от морской воды и одеколона лицо, он сидел и думал до рассвета, порою считая часы, оставшиеся до прилета Балашовой, потом опять, оскальзываясь сапогами, спустился к морю и уплыл далеко, черт знает куда, развернулся и, рассекая могучим плечом багровые от восходящего солнца волны, вернулся к берегу. Одеваясь в грохоте прибоя, он не слышал, что его зовут, а когда увидел ночного сторожа Фадеича, опасливо бегущего вдоль полосы прибоя, то не обратил на него внимания.

– Товарищ Лапшин! – подобравшись как можно ближе к Ивану Михайловичу, закричал старик. – Там до вас приехали, уже с час дожидаются на крыльце.

– Чего? – крикнул Лапшин.

– Приехали до вас! – повторил дед, тыча стволом берданки в сторону Дома отдыха. – Дожидаются…

Старик ухитрялся дежурить в полушубке и папахе, словно за Полярным кругом, и было смешно видеть эту приземистую фигуру на фоне пальм и олеандров. Лапшин улыбнулся и тотчас же с досадой подумал, что, наверное, теперь придется провожать пьяного Антропова домой, потому что кто же, кроме него, явится сюда в такую рань. Дед потащился наверх, а за ним не спеша, помахивая полотенцем, пошел Лапшин. Ему не хотелось сейчас слушать унылые жалобы Антропова, не хотелось никакой болтовни, и, наверное, поэтому, уже совсем близко подойдя к Балашовой, он не понимал, что это она.

– Иван Михайлович, куда вы смотрите? – тихо и испуганно спросила Катя. – Вот же я!

На ней был серенький, потертый плащ, и подстриженные волосы ее развевались на ветру. Лапшин успел заметить, что она ухитрилась еще похудеть, явственнее проступали высокие скулы, и глаза стали еще круглее, чем были раньше. Растерянно улыбаясь, Иван Михайлович сделал еще шаг вперед и протянул ей руку, а она взялась за его запястье обеими холодными, широкими ладошками, поднялась на носки и по-детски поцеловала его в подбородок.

– Ничего не понимаю! – все так же растерянно улыбаясь, произнес Лапшин. – Ведь по расписанию в восемнадцать шесть прибытие?

Ее круглые глаза по-прежнему были совсем близко от него, от его большого, костистого, обожженного солнцем и ветром лица, от его жестких, соленых губ; она все еще, словно за надежный, крепкий поручень, держалась за его запястье и объясняла подробно, как сломался тот самолет, на котором она «поехала» сначала.

– То есть не поехала, а полетела, – смеясь и радуясь чему-то, говорила Катя. – Он очень сильно сломался, Иван Михайлович, так сломался, что дальше не мог никак ехать. Нам предложили отправиться на станцию. Все отправились, а я высчитала, что так дольше будет. И тут все переменилось, потому что пошел еще один самолет – грузовой, я упросила, и меня приняли. Я ужасно просила, вы даже не можете себе представить как. Он прямой сюда, самый прямой…

С моря потянуло ветром, Катерина Васильевна на мгновение закрыла глаза, сказала шепотом:

– Господи, какой вздор! Ну кому это интересно?

Глаза ее вновь распахнулись, и, точно удивившись, она сказала: