Уже поднимаясь со стула, а не из кресла (Шебуев так долго говорил, что Лапшин и на стуле успел посидеть), Иван Михайлович услышал, как Конон сделал заявление, что он, Шебуев, может извиниться перед Демьяновым лично, исключая тем самым опровержение печатное.

– Так ведь лично – это только здесь, в комнате, один на один, а печатно на весь наш Союз осрамили! – опять теряясь от гнева, сказал Лапшин. – У человека существует честное имя…

– А у газеты? – воскликнул Конон. – У газеты честного имени нет? На нее же сразу пятно ляжет! Или вам наша советская пресса…

Дальнейшего Иван Михайлович не дослушал. Впрочем, он это уже слышал ранее, тогда, когда Конон Шебуев произносил свой основной, оснащенный цитатами монолог…

В вестибюле Управления Лапшина поджидал измученный всей этой длинной канителью Демьянов. Лицо его за эти месяцы пожелтело, под печальными глазками повисли мешочки. И гимнастерка на нем плохо сидела, и ремень был застегнут на боку.

– Чего, Демьянов, приуныл? – нарочно бодрым голосом спросил Лапшин. – Болеешь, что ли?

– Ливер отказывает, – ткнув себя куда-то в левую часть груди, сипло сказал Демьянов. – Да и сами поймите, товарищ начальник, как мне в глаза людям смотреть?

Иван Михайлович коротко рассказал о своей беседе с Шебуевым и как бы даже курсивом выделил желание Конона лично извиниться.

– А народ? – поднял на Лапшина свои страдающие медвежьи глазки Демьянов. – Народ как же? Или наш народ газеты не читает? Вроде я лично извинения выслушаю, а перед народом жуком и пьянчужкой останусь? Нет, товарищ начальник, не согласный я на это. Никак не согласный! Тогда пусть демобилизуют меня, пойду, где народ с моим стыдом не ознакомлен…

Закурив внизу, в вестибюле, Лапшин пошел к себе наверх. И, поднимаясь по знакомым ступенькам, с горечью думал о том, насколько лучше Демьянов понимает народ и народное отношение к печати, чем Конон, погубивший верного и хорошего работника.

У себя в кабинете он позвонил Пилипчуку и спросил, есть ли у него хороший начальник охраны автобазы. Пилипчук, прикрывая трубку ладонью (у него шло диспетчерское совещание начальников колонн), ответил, что есть, но оставляет желать лучшего.

– Я тебе пришлю замечательного человека, – сказал Иван Михайлович. – Золото мужчина. Можешь на него положиться.

– Как на Жмакина?

– А что? – обеспокоенно поинтересовался Лапшин.

– Да ничего, – после небольшой паузы ответил Пилипчук, – теперь ничего. А ночки две довольно нервные были.

– Чего-нибудь дров наломал?

– Теперь ездит нормально, а переживания были. Так я жду, Иван Михайлович, присылай.

Выпив чаю и «подразобравшись» со всякими срочными новостями «по линии Дроздова», Иван Михайлович велел привести к нему того самого приятеля обокраденного Коркина, который присутствовал при обыске, учиненном Мироном.

Беседа, проходившая при участии уже известного Лапшину дворника Паршина Ильи Петровича, вынудила Мирона Дроздова сознаться в том, что он «действительно случайно в это же время зашел к гражданину Коркину». Но сам Коркин категорически отрицал свое знакомство с Дроздовым, так же, впрочем, как и возможность изъятия у него суммы «более чем в двести рублей наличными». И здесь вдруг, совершенно неожиданно для грабителя и ограбленного, Николай Федорович Бочков, славный лапшинский бухгалтер, продемонстрировал Коркину кое-какие подписанные им документы, несколько накладных, банковский чек и жалостное письмо родственнику в Симферополь насчет того, чтобы тот, «не щадя никаких решительно ресурсов», купил и вообще скупал где угодно выигравшие облигации.

Мирон Дроздов, уже переставший быть интересным объектом, сидел в это самое время перед Василием Никандровичем Окошкиным и, заложив ногу на ногу, говорил бархатным голосом:

– Если бы не Мирон Дроздов, гражданин начальничек, так эта недобитая шлюха, Эдуард Коркин, и по сей день делал бы свои операции. Это вы на мне взяли его, и если по совести, то я должен иметь премию, потому что, бог с вами, я вам укажу, где находятся некоторые остатки из его – моих – ваших денег…

– Вы укажете не некоторые, а все! – с достоинством произнес Окошкин. – Все, гражданин Дроздов.

– Все – нет! – ответил Мирон. – Я же выйду из заключения и навряд ли получу от гражданина Лапшина хорошую пенсию. Учтите, в моей биографии есть белые пятна…

– Хорошо, будем писать! – вздохнул Окошкин.

Свидетель налета на Коркина, так же как и дворник с расчесанной надвое бородой, были отпущены. Василий Никандрович с Мироном и двумя милиционерами уехали на Волково кладбище изымать спрятанные там Дроздовым более двух лет тому назад государственные деньги, похищенные у казнокрада. Эдуард Леонович Коркин плакал навзрыд и каялся скороговоркой, сидя перед Лапшиным. Фамилии сыпались из него, как из прохудившегося мешка. Бочков нервно почесывался – успех этой бухгалтерской атаки и нескольких «глухих перепроверок» ошеломил даже его. Быстрым, легким шагом в кабинет к Ивану Михайловичу вошел Баландин, посмотрел на колонки цифр, на адреса артелей, с интересом вгляделся в скромного и очень интеллигентного с виду воротилу-миллионщика Эдуарда Леоновича и спросил:

– Вам выигрыши нужны были, чтобы иметь возможность легально тратить похищенные тысячи, так я вас понимаю?

– Абсолютно точно! – воскликнул Коркин. – Более того, проникновенно точно. Наши формы быта принуждали меня лишь консервировать средства. А я желал пускать их в оборот. Деньги для меня тогда представляют собою ценность, когда я могу их тратить. Именно поэтому я искал легальную возможность к легальным тратам. Это же смешно, обладая сокровищами в таких масштабах, не купить себе хороший костюм, обстановку, не пойти с товарищами в ресторан…

– Но в ресторанах вы бывали. Тут, кстати, ваши ресторанные счета…

– В возможностях легального! – приподняв руку с обручальным кольцом, возразил Коркин. – В возможностях выигрышей…

Состояние удрученности сменилось в нем возбуждением, даже восторженностью. Но это все было уже неинтересно. И Баландин, позвав с собою Ивана Михайловича, вышел с ним из кабинета.

– Что же, опять тебя поздравлять? – спросил он, глядя по своему обыкновению чуть-чуть насмешливо в спокойные и усталые глаза Лапшина. – Большие деньги нашел государству, Иван Михайлович!

– Тут я вовсе ни при чем, – сказал Лапшин. – Тут целиком бочковское дело. И он, и даже Окошкин мой хорошо материал подработали. Так что, если возможно, Прокофий Петрович, учти, пожалуйста: у Николая Федоровича кое-какие материальные затруднения сейчас, он, понимаешь ли, велосипед купил женке…

Лапшин помедлил.

– Ну?

– А Галине вроде бы рожать вскорости…

– Да что ты! – воскликнул Баландин. – Вот не замечал. И бестактный я человек, – вдруг сердито сказал он. – Упрекаю ее, что она толстеет. Придумал, понимаешь, старый дурак, что мужа своего плохо кормит, а сама как на дрожжах. А она чуть не плачет… Да, надо будет помочь ребятам – на мебелишку, что ли…

– И Окошкину, – ввернул, краснея, Лапшин. – Тоже женился парень…

– И Побужинскому! – иронически поддержал Баландин. – Вчера как раз гуляли у него на свадьбе. Нет, Иван Михайлович, больно ты размахался.

Не торопясь они вошли в приемную Баландина, и Прокофий Петрович своим ключом открыл белую, с золотом дверь в кабинет. Галя Бочкова принесла на подносе два стакана чаю – начальнику и Ивану Михайловичу. Баландин расстегнул крючки кителя, спросил про визит Лапшина к редактору.

– Да, такое дело, – произнес он, выслушав рассказ Ивана Михайловича. – Ну, видать, ничего не поделаешь, но проводим мы его от себя честь по чести. Он часом не охотник, не знаешь?

Иван Михайлович не знал, охотник Демьянов или нет. Баландин на минуту призадумался – для премии у него было хорошее охотничье ружье. Вдвоем, попивая чай, они обмозговали вопрос замены ружья, в случае чего, часами для Демьянова. Потом опять вернулись к делу Коркина и всей его бражки.