Весьма показательным являлось то, что столь важная проблема, касавшаяся суверенитета Финляндии, должна была обсуждаться не с руководством правительства, а с главнокомандующим финской армией. В Берлине учитывали, что Маннергейм становился фактически независимым в решении не только чисто внутриармейских вопросов, но его влияние простиралось далеко за пределы военного ведомства и, в частности, он активно вторгался в область внешней политики.[534]
Непосредственно организатором тайной поездки в Хельсинки занимался финский посланник Кивимяки, уведомивший Маннергейма об этом специальным рекомендательным письмом, доставленным конспиративно через Швецию и врученным ему лично на аэродроме Мальме специальным связным — бароном Эрнстом Вреде. «Задание было настолько секретным, — писал впоследствии в своих мемуарах Кивимяки, — что об этом надо было сообщить только Маннергейму».[535] Более того, даже германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, как он отмечал в своих воспоминаниях, не знал о готовящемся визите.[536]
Велтьенс прибыл в Финляндию 17 августа и на следующий день вечером был принят Маннергеймом, с которым провел негласные переговоры. В ходе их, как утверждается в финских источниках, маршал выразил согласие на приобретение у Германии оружия и заверил, что будет дано соответствующее распоряжение. Но по вопросу о «транзите» немецких войск он не дал окончательного ответа.[537]
Здесь в истории стоит знак вопроса или, как говорят, существует белое пятно. Обычно утверждается, что Маннергейм был намерен переговорить об этом с президентом Каллио и премьер-министром Рюти,[538] но до сих пор неясно, о чем был осведомлен президент. Как пишет финский военный историк Хельге Сеппяля, «дальнейшее остается невыясненным — и, очевидно, на веки вечные».[539]
Что же ответил сам Маннергейм в данной связи в 1945 г., когда в Хельсинки проходил судебный процесс над главными финскими виновниками войны? «Я сказал, — вспоминал он, — что не могу решить этого вопроса. Велтьенс заметил, что задание очень секретное и что на вопрос о транзите надо ответить односложно — либо “да”, либо “нет”. Затем он высказал пожелание снова встретиться со мной. После его ухода я позвонил премьер-министру Рюти и рассказал о встрече с Велтьенсом. Не могу точно вспомнить всего разговора с Рюти по вопросу о транзите, но помню, он просил меня ответить “да”. Я позвонил по данному вопросу также генералу Вальдену. Не помню, говорил ли об этом с президентом Каллио (можно подумать, что впуск немецких войск в Финляндию пустяк! — В. Б.), как забыл и то, говорили ли Рюти и Вальден о том, что вели с ним разговор».[540] Рюти на том судебном процессе полностью отрицал, что Маннергейм звонил ему по телефону.[541]
На следующий день, 19 августа, Велтьенс вновь, однако, был приглашен к Маннергейму и получил от него информацию, что Финляндия с благодарностью принимает предложения германского правительства.[542] Естественно, это заявление не могло быть сделано маршалом без консультаций с политическим руководством Финляндии. Более того, в тот же день на частной квартире германский эмиссар лично встречался с самим Рюти, а также с министрами иностранных дел и обороны Виттингом и Вальденом. Однако об этой встрече, как утверждается в финской литературе, нет никаких документальных сведений.[543] Это обстоятельство, возможно, и является основной причиной столь запутанного выяснения механизма причастности государственного руководства Финляндии к принятию столь важного решения.
Тем не менее очевидно, что глава правительства в ходе этой встречи произнес все-таки «да».[544] Как отмечает в своей работе Мартти Теря, причастный к налаживанию секретного германо-финского военного сотрудничества того времени, премьер-министр даже уточнил, что «конечно, со стороны Финляндии будут исправно осуществляться достигнутые решения в соответствии с пожеланиями германского правительства, особенно касающиеся сохранения тайны».[545] Более того, Теря показалось, что в результате этой встречи «у Велтьенса сложилось представление, что Рюти связывался каким-то образом ночью с президентом Каллио и получил от него благословение принятому решению».[546] Однако это утверждение является до сих пор лишь предположением, которое пока никаким образом не было доказано.
В данном случае несомненно лишь то, что именно после проведения этих переговоров, собственно, и начался непосредственный процесс тесного германо-финского военного сотрудничества, который и привел Финляндию к вступлению в войну против СССР. О положительном для рейха итоге прошедшей встречи германский представитель срочно информировал Берлин, направив туда телеграмму. Министр же обороны Вальден, после встречи с Велтьенсом, с удовлетворением заявил: «Теперь я вижу слабый луч света, пробивающегося в темноте».[547]
Вряд ли, однако, то был лишь «слабый луч света». Более точно затем определил значение миссии Велтьенса посланник в Берлине Кивимяки. В своих мемуарах он писал: «Эта поездка привела к решающему повороту в отношениях между Финляндией и Германией».[548] Действительно, как отмечалось уже впоследствии, «все те решения, которые были приняты в Хельсинки во время посещения Велтьенса 17–19.8.1940 г. надо все же считать самыми роковыми и опаснейшими для будущего страны». Эту мысль высказал также уже задним числом Мартти Теря.[549]
Вместе с тем вызывает удивление, что, несмотря на приведенное утверждение Теря, он тем не менее в 1962 г. писал, что появление немецких войск на финской территории еще не означало автоматического подключения Финляндии к планировавшейся Германией войне против СССР и что финское руководство именно таким образом надеялось избежать участия в войне против СССР.[550] Подобные мысли нашли поддержку и в последующей финской исторической литературе. Военный историк X. Сеппяля указывает: «Вступление Финляндии в войну не зависело от решения вопроса о транзите. Вступлению в войну предшествовали совещания, переговоры, а также свое собственное желание в ней участвовать и, конечно, жажда территориальных приобретений».[551]
Очевидно, в данном случае здесь все же присутствует попытка некоторых финских авторов несколько принизить значимость этого соглашения. На самом деле оно как раз и обеспечивало перспективу будущего конкретного военного планирования. Уже тогда можно было понять, что, открыв границу для германских войск, Финляндия не могла дальше быть совершенно независимой в своих отношениях с Берлином. Как заметил один из финских авторов, «немцев не легко было бы выдворить из любой страны, куда они хоть раз попадали».[552] Прав был в этом отношении и профессор М. Менгер, который подчеркнул, что для Германии это соглашение означало появившуюся «с молчаливого согласия финнов возможность использовать право на транзит для начала разведки на севере Финляндии и организации оперативной базы для военных действий против Советского Союза». Он также подчеркнул, что с этого момента «Финляндия не представляла для германского военного планирования никакого источника беспокойства» и «на основе уже достигнутого появились весьма благоприятные перспективы для осуществления намеченных целей».[553]
