Л.И., работница типографии: «…напевала себе и напевала мелодии любимых иностранных песен, пока не пришло в голову, что ведь и тексты можно выучить и понимать!»
М.И., продавщица: «Все началось с приключений Мегрэ. Теперь я уже и сама могу написать по-французски что угодно на эту тему…»
В.Ш., студент-медик первого курса: «Хотелось бы серьезно заняться психиатрией. Надо бы знать два-три иностранных языка. Уже читаю по-немецки».
Р.М., художник-оформитель: «Сколько раз видел я в иностранных журналах красивые интерьеры, мебель, платья, а что там написано, как это сделать – прочитать не мог…»
Чем полнее удовлетворяет чтение нашу любознательность, тем меньше остается на долю другого условия преодоления «мертвой точки» – самодисциплины.
Ведь не бросали же мы велосипед после первого падения и не рубили на дрова санки после первой неудачной попытки съехать с горы. А ведь эти события оставляли у нас долго незаживающие раны и синяки. И мы все-таки выдержали все испытания, ибо знали, что риск будет раз за разом все меньше, навыки будут наращиваться, а вместе с ними – и радость.
А здесь ведь речь идет даже не о каком-то новом мире. Ведь с языком так или иначе мы имеем дело постоянно, а следовательно, владеем и навыками, которые надо только осознать, чтобы научиться говорить на еще одном языке.
Речевые навыки лучше всего развивает чтение современных пьес, новелл, романов, написанных в хорошем, простом ритме. Так называемые «ситуативные элементы» языка заключены в подтексте художественного повествования и вместе с подтекстом незаметно вкрадываются в память. И по ассоциации всплывают вновь, когда мы попадаем в ситуацию, сходную с той, которую мы встретили в книге.
Преимущество «ситуативных» текстов заключается в том, что они дают, как правило, самые нужные слова и грамматические модели. Недостаток – в том, что усваивать их самостоятельно труднее.
Всякий, кто засучивает рукава, чтобы взяться за иностранный язык, должен быть готов встретиться не с одним, а по меньшей мере с двумя языками. С языком письменным и языком устным. Средний Учащийся, избравший предлагаемый мною метод по склонности или по обстоятельствам, с первым испытывает, как правило, трудностей меньше, чем со вторым.
Во всякой книге имеются так называемые описательные моменты, в которых автор, так сказать, цитирует самого себя, и так как он в силу своей профессии хороший стилист, то вручает нам красивые, скроенные по всем правилам предложения. Так и преподаватель, если он хороший педагог, стремится всегда говорить, тщательно подбирая слова, правильно строя фразы.
Посмотрим-ка, мои дорогие коллеги Средние Учащиеся, до чего может скатиться в наших устах наш родной язык, если не ухаживать за ним! Когда мы пишем – делаем орфографические ошибки, в речи не проговариваем всех звуков, обрываем начатые предложения, пропускаем слова, не согласуем их и допускаем неправильные управления. Бернард Шоу говорил, что он знает три «английских» языка: на одном он пишет свои пьесы, другим пользуется для официального общения, а на третьем говорит со своими друзьями; и как непохожи друг на друга все эти три языка! Впрочем, эта «расслоенность», имеющая место в каждом языке, наиболее резко проявляется именно в английском. Ведь образовался он, как известно, на стыке двух крупных языковых групп: романской и германской. И соответственно в нем сплавилось два лексических монолита: норманнский (французский) и англосаксонский.
Бродячий пример: словам «теленок», «свинья» и «бык» в английском языке соответствует по два слова. Само животное обозначается словами «calf» (нем. «Kalb»), «swine» (нем. «Schwein»), «ox» (нем. «Ochs»), потому что простые люди, которые за этими животными ухаживали, были германского происхождения – англосаксы. А потребителями мяса этих животных были уже норманны, господа-завоеватели, и поэтому слова «телятина», «свинина», «говядина» имеют романские корни и происхождение: «veal» (фр. «veau»), «pork» (фр. «porc»), «beef» (фр. «boeuf»).
Известно, что при общении с иностранцами мы лучше понимаем людей образованных, чем необразованных. Однако один мой знакомый, побывавший в Лондоне и хорошо знавший немецкий, а по-французски – ни слова, с удивлением обнаружил обратное: полицейского сержанта-регулировщика он понимал лучше, чем своих просвещенных коллег. В интересах языковой практики он забредал и в церкви послушать проповеди (этим старым приемом пользуюсь постоянно и я: слушаю язык и отдыхаю от изнурительного осмотра достопримечательностей). Мой приятель был страшно огорчен – из английских проповедей он не понял ни единого слова. Не понимая, в чем дело, и сгорая от желания разгадать эту тайну, он захватил с собою текст проповеди, который, очень кстати раздавали в одной из церквей. Привез его домой. Мы посмотрели его вместе и обнаружили, что вся лексика проповеди построена на романских корнях. Мы здорово тогда развлеклись, «переводя» английский текст на английский же, заменяя каждый романский корень германским: соответствия нашлись по каждому слову (например: «to commence» – «to begin» и т.д.).
В описательных частях художественной прозы эта расслоенность сказывается меньше. Язык английской художественной литературы, да и не только английской, более однороден. В описаниях, например, он не показывает тех отклонений, которых требуют в разговорном языке различные степени вежливости. Приятным завоеванием нашей эпохи является все более редкое употребление таких слов, как «соизвольте», «осмеливаюсь», «окажите честь» и пр. Однако жаль, что мы все чаще начинаем забывать и слово «пожалуйста». Жаль потому, что если вдуматься в собственное значение слова («пожаловать»!), то каким прекрасным представится его содержание! Прекраснее может быть лишь слово, с каким подают путнику стакан вина в Трансильвании («милуйте»!).
Но в некоторых языках – например, в японском – описательные моменты художественной литературы совершенно непригодны для овладения устной речью. Характерная особенность японского состоит в том, что даже такие простые действия, как «идти» и «говорить», обозначаются совершенно иными словами, в зависимости от того, к какой части общества принадлежит говорящий с нами – к «верхней» или «нижней». Однако человек к этому быстро привыкает, ведь остатки, лексической «кастовости» можно найти в любом языке («возьми» – «на», «привет» – «здравствуй»). Значительно труднее научиться иному: спряжению одного и того же глагола в зависимости от возраста нашего партнера по беседе и его социального положения. Самой невежливой формой говорящий пользуется по отношению к самому себе, и если случайно, употребив другое спряжение, мы с этого «самоуничижения» собьемся, то рискуем вызвать смех, как если бы на любом «нормальном» европейском языке мы сказали нечто вроде: «Завтра я окажу тебе честь своим посещением».
Ценную разговорную лексику мы можем почерпнуть в текстах современных пьес и романов, где много диалогов. Классические произведения для этой цели, как правило, не годятся. Как-то я спросила свою немецкую подругу, изучавшую венгерский язык по произведениям Мора Йокаи[7], нравится ли ей новая соседка по гостиничному номеру. «Пригожа ликом, но дюже горделива», – ответила она.
Почему некоторые слова за два-три десятилетия становятся смешными, а некоторые – тоже старые – свои ценностные значения сохраняют? Этого никто не знает… Не удалось мне найти ответа и на вопрос, почему мы приняли лексические новшества по отношению к давно бытующим в нашей жизни вещам и явлениям, почему отвергли их старые обозначения. Безо всякого сопротивления пользуемся мы сейчас такими словами, как «контора», «круглосуточно», и при этом совсем смутно представляем себе, а то и вовсе не знаем, что значили «приказные палаты» и «днесь». Мы приняли слово «вертолет» и отвергли «геликоптер», приняли «автомобиль», «автомашина» и не взяли «самоход», что было не менее логично, чем «самолет»… В медицине как терминологическое новшество почти повсеместно утвердилась «пневмония», уживаясь с «воспалением легких», но термин «метаболизм» (обмен веществ), который короче своего перевода на русский или венгерский и однозначнее, даже медиками принимается с оговорками, а то и вовсе отвергается. Где логика? «Habent sua fata verba» – судьбы слов неисповедимы.
