В подтверждение этих слов на палубе недовольно загудела большая толпа.

Участники совета сперва замолчали, оторопев от подобной наглости, но быстро перевели дух и, немедля позабыв о своих разногласиях, дружно накинулись на вновь прибывших.

Две крысы, никем не замеченные, выбрались на палубу, задрали мордочки вверх, послушали крики, доносящиеся с мостика, недовольно запищали, словно возмущаясь, что при разделе добычи совсем забыли о них, и вразвалку двинулись к кладовой, где хранился съестной припас тамплиеров – сухари и солонина.

После выматывающего торга, который с перерывами на сон и еду длился до самого Лимассола, между высокими договаривающимися сторонами было наконец-то достигнуто соглашение. Тамплиерам, команде нефа, Роберу с Жаком, тосканцам и «всей остальной братии» досталось по двести динаров. Из восьмерых пленников четверых выторговал в пользу своей гильдии Турстан, а остальных забрали тамплиеры.

Довольный донельзя, Робер отсыпал Жаку половину добычи и, наблюдая за тем, как получают по двадцать монет умиротворенные тосканцы да гудят обделенные путники, двинулся по направлению к своему шатру. Но не прошел он и половину пути, как дорогу ему преградил послушник.

– Монсир! – обратился он к де Мерлану. – Вас и вашего спутника просит спуститься в трюм один умирающий. Не откажите тому, кто должен вскоре предстать перед Всевышним, в этой просьбе!

Жак и Робер спустились в носовой трюм, где был организован лазарет. Там, прислонившись к стене, сидел сицилиец, в боку у которого торчал арбалетный болт.

– Это он у вас здесь второй день со стрелой в боку лежит? – воскликнул Робер, обращаясь к послушнику. – Вы что, с ума все посходили?

Но возмущение рыцаря пропало втуне. Бенедиктинец, который, как и все остальные обитатели нефа, был хорошо осведомлен о крутом нраве арденнского рыцаря, предусмотрительно испарился.

– Не вини его… Это я сам… – раздался слабый дрожащий голос.

Сицилиец, белый как полотно, полулежал, опираясь о стену. Взгляд его потерял прежнее мышиное выражение, и теперь он напоминал затравленного собаками барсука.

– После стычки я пролежал без памяти до вечера. Думали, что убит. Хотели хоронить… Потащили… Я застонал. Стрелу вынуть не разрешил… Она в печени. Сразу умру.

Этот странный человек говорил с сильным италийским акцентом, а в конце своего короткого монолога и вовсе начал сбиваться на родную речь, но Робер, легко обучавшийся чужим языкам, уже начал его понимать.

– Зачем ты убил матроса и хотел нас убить? – наклонившись к самому лицу умирающего, спросил де Мерлан.

– Мне приказали. Прости, – прохрипел в ответ сицилиец. – У меня хозяйка, она говорит мне, что делать, – я делаю. Я бы тебя не звал сейчас, но ты мне спас жизнь. Не твоя вина, что эти тупые тосканцы у меня ее все же отобрали. Спрашивай, что хочешь знать…

– Кто твоя хозяйка? – Глаза Робера горели, а усы возбужденно топорщились.

– Она из ближайшего окружения самого императора Фридриха. Выполняет его личные тайные поручения. Зовут Витториа. Вдова какого-то германского маркграфа, дочь барона из русских земель. Очень опасна. И я еще вам скажу, – раненый с трудом поднял руку и указал на Жака, – вот он ей по сердцу пришелся. Я знаю ее давно. Так, как она смотрела, когда говорила о нем, и описывала его приметы, женщины смотрят только на мужчин, которым готовы подарить свое сердце.

Последние слова сицилиец произнес по-французски. Жак очумело посмотрел на приятеля и густо покраснел.

– Кого убили ее слуги? – стиснув зубы, спросил влюбленный Робер.

– Это был папский посланник. Ехал из Реймса в Палермо. У него было письмо. Письмо забрали. И еще должен быть пароль. Его не нашли.

– Кому он должен был его предъявить?

– Не знаю. Встреча назначена в Акре – так мне сказали. Слушайте… Если вдруг он успел вам что-то передать перед смертью – что бы это ни было, пока не поздно, выбросьте в море. На Корфу я успел описать вас магистру…

Внезапно сицилиец побледнел и закатил глаза. Продолжительная беседа отняла у него остатки сил. Он захрипел, выдавил из себя еще одну гортанную фразу и откинул голову набок. Не было ни малейших сомнений, что несчастный испустил дух.

– Это те же слова, что произнес перед смертью человек из Реймса, – прошептал Жак. – Что он сказал?

– Я не разбираю это наречие, – ответил Робер, снимая пальцы с шеи сицилийца. – Умер, бедняга! Выходит, зря я его спасал…

– Не зря, – парировал Жак, снова покраснел, но быстро опомнился и добавил: – Теперь мы, во всяком случае, знаем, кто наш враг и кого нам бояться в Акре.

– Бояться теперь нам нужно собственной тени, – рассудительно ответил рыцарь. – Попасть во враги к Фридриху Гогенштауфену – это все равно что оказаться в клетке с голодными львами.

На палубе их ждал тамплиер Гийом.

– Слушай, монсир! – обратился он к Роберу. – Мы тут с братьями собирали походный капитул и решили в благодарность за спасение передать тебе коня нашего командора. У тебя ведь своего коня-то нет, да и денег вроде тоже. А маршалу мы так и скажем, что могли лишиться всего – и лошадей, и голов, – если бы не ты. Спустишься к конюхам в трюм, спросишь, где тут Ветер. Они покажут. Придем в Акру – сразу и заберешь.

Де Мерлан коротко, по-военному кивнул и, преисполненный благодарности, хлопнул тамплиера по плечу.

– Я-то думал, что храмовники только маноры отсуживать горазды, – ответил он брату-рыцарю. – А теперь вижу, что вы настоящие солдаты. Спасибо тебе, Гийом!

– Не нам, Господи, не нам, а только для прославления имени твоего! – ответил Гийом тамплиерским девизом. – Попадете с другом в Атлит, заезжайте в Шате-Пелерин – это наш замок. Там стоит мой эскадрон.

– Уж лучше вы к нам… – недовольно пробурчал в ответ Робер и отправился знакомиться со своим новым боевым товарищем.

Акра появилась перед глазами неожиданно – словно вынырнула из волн. Вскоре желтое пятно на горизонте стало расти, распадаясь на зубчатые стены и высокие, очень частые башни, за которыми золотились купола многочисленных церквей и дворцов. Словно символизируя окончание пути, огромная цепь со свисающими вниз, будто борода водяного, длинными зелеными водорослями стала медленно опускаться вниз, давая «Акиле» проход в хорошо защищенную гавань.

Путники высыпали на палубу и гомонили наперебой, радуясь, что им удалось достичь заветной цели – добраться до Святой Земли целыми и невредимыми.

– Ну что, приятель, вот и конец пути? – спросил Жак у де Мерлана, сжимая в руке свой дорожный мешок и рассматривая причал, заполненный пестрой толпой.

– Да какой там, к дьяволу, конец, – огрызнулся Робер, не выпуская из рук купленное на нефе седло, – чует мое сердце, что путешествие наше только начинается…

Иерусалимское королевство, Акра,

1227 г. от Р.Х., третий день после праздника

Вознесения Господня (18 мая – 30 мая)

Конвой, разметанный неожиданным штормом, наконец-то собрался в Акре, и теперь весь внутренний рейд был забит до отказа. Стоящие почти вплотную корабли напоминали сельдей, пойманных в далеком Северном море и засоленных в бочонке рачительным фламандским рыбаком. По нешироким проходам, оставленным меж кораблями, словно в лабиринте, сновали бесчисленные лодки.

Здесь же, то уворачиваясь на плаву от лодок, то взлетая и кружа по воздуху, то камнем падая на примеченную добычу, суетились во множестве те же чайки, словно и неф, и находящиеся на нем пилигримы не пересекали Средиземное море, а по-прежнему оставались в Марселлосе.

Причал в Акре был невелик, а мыловары, готовые перекупать очередь, остались в Мессине, и «Акила» целый день и ночь ожидал, когда освободится место. Путники, не обремененные грузами, покинули неф на лодках еще вчера, но Жак и Робер, не желая расставаться с подаренным тамплиерами конем, скучали на палубе.