«Утро вечера мудренее», подумал Уорд. «Если это утро настанет». Он хмыкнул сам над собой. Когда большая часть окружающего мира погрузилась во мрак, Киль стоял у иллюминатора, разглядывая свое отражение в плазмагласе, окруженное светом единственной лампы, как ореолом. Он отошел от иллюминатора, взглянув на собственный нос. Тот свешивался через лицо, словно давленый фрукт, и кончик его соприкоснулся с верхней губой, когда Уорд, задумавшись, поджал рот.

Стенной люк позади него неожиданно хлопнул, и это заставило его вздрогнуть. Желудок Уорда свернулся узлом и снова расслабился, когда Уорд увидел Гэллоу, одного, с двумя литрами островитянского вина.

– Господин судья, – сообщил Гэллоу, – я решил, что лишу своих людей этого удовольствия. Я предлагаю это вино вам в знак гостеприимства.

Киль отметил, что этикетка на вине Вашонская, а не Гуэмесская, и вздохнул спокойнее.

– Благодарю, мистер Гэллоу, – ответил он и позволил своей голове чуть склониться в вежливом кивке. – Теперь я редко могу наслаждаться хорошим вином – желудок с годами, как говорится, дает о себе знать. – Киль тяжело опустился на сидение и жестом указал на другое. – Присаживайтесь. Чашки в выдвижном ящике.

– Отлично! – Гэллоу просиял широкой белозубой улыбкой, которая – Киль был в этом просто уверен – распахнула перед ним множество люков.

«И множество женских сердец», подумал он – и отбросил эту мысль, внезапно устыдясь самого себя. Гэллоу достал из ящика две чашки и водрузил их на стол. А ручки у них, отметил Киль, толстые, чтобы удерживаться в мозолистых пальцах здешних работников.

Гэллоу налил вина, но присаживаться не стал.

– Я заказал для нас ужин, – сказал Гэллоу. – Один из моих людей довольно сносный повар. Станция переполнена, так что я взял на себя смелость распорядится, чтобы ужин нам доставили прямо сюда. Я надеюсь, вы одобряете?

«Ну какой же ты вежливый», подумал Киль. «И что же тебе нужно?» Он взял чашку янтарного вина. Оба подняли свои чашки, но Киль едва пригубил.

– Приятное вино, – сказал Киль. Его желудок горел от крепкого вина и мыслей о горячей еде. А еще больше он горел от перспективы выслушивать эгоцентричную болтовню Гэллоу.

– Ваше здоровье, – возгласил Гэллоу, – и ваших детей тоже. – То был традиционный островитянский тост, что Киль отметил, приподняв одну бровь. Некоторые едкие замечания так и просились к нему на кончик языка, но Уорд сумел его прикусить.

– Умеете вы, островитяне, выращивать виноград, – заметил Гэллоу. – То, что получается у нас, больше всего напоминает вкусом формалин.

– Винограду нужна погода, – ответил Киль, – а не свет искусственных ламп. Поэтому вина разных сезонов такие разные – вы пробуете на вкус историю жизни винограда. Формалин – это точное определение ваших условий жизни внизу с точки зрения винограда.

Выражение лица Гэллоу на мгновение омрачилось, и он позволил себе еле заметно принахмуриться. И снова – широкая обезоруживающая улыбка.

– Но вашим людям прямо-таки не терпится все это бросить. Они готовятся массово переселиться вниз. Похоже, у них развилось пристрастие к формалину.

Так вот о чем пойдет речь. Киль слыхивал такие разговоры и раньше – оправдания дорвавшихся до власти мужчин и женщин собственным беззакониям. Он представил себе, скольким приговоренным к смерти приходилось выслушивать виноватую болтовню своего тюремщика.

– Право самоочевидно, – сказал Киль. – Оно нуждается не в адвокатах, а только в свидетелях. Зачем вы пришли сюда?

– Поговорить, господин судья, – ответил Гэллоу, отбрасывая со лба светлую челку. – Поговорить, побеседовать – как хотите, так это и называйте. С моими людьми это для меня едва ли возможно.

– У вас же должны быть командиры, какие-никакие офицеры. Как насчет них?

– Вы находите это любопытным? Или даже пугаетесь того, что я нарушаю приватность вашего заключения? Успокойтесь, господин судья, я пришел только поговорить. Мои люди ворчат, мои офицеры сговариваются у меня за спиной, мои враги строят заговоры, а мой пленник размышляет – иначе он не вел бы дневник, а меня восхищает любой, кто размышляет. Рациональный ум – штука редкая, ее надо лелеять и уважать.

Теперь Киль окончательно уверился, что Гэллоу что-то нужно – что-то совершенно особое.

«Следи за собой», предупредил себя Киль, «он – профессиональный очарователь». Глоток вина отыскал в желудке Киля самое горячее местечко и теперь прожигал себе путь сквозь кишечник. Киль испытывал искушение покончить с этим разговором. «И много ли уважения ты проявил к умам Гуэмеса?» Но он мог позволить себе прервать разговор – не сейчас, когда это был источник информации, в которой, возможно, отчаянно нуждались островитяне.

«Пока я жив, я сделаю для них все, что в моих силах», подумал Киль.

– Я скажу вам правду, – начал Киль.

– Правда всегда желательна, – ответил Гэллоу. Ответом на его высказывание послужил согласный кивок, и Гэллоу осушил свою чашку. Киль налил ему еще вина.

– А правда в том, что мне тоже не с кем потолковать, – сказал Киль. – Я стар, детей у меня нет, и я не хочу после смерти оставлять за собой пустоту. Мои дневники… – Киль показал на блокнот в обложке из плаза. – Они и есть мои дети. И я хочу оставить их в наилучшем состоянии.

– Я прочел ваши заметки, – промолвил Гэллоу. – Весьма поэтично. Мне было бы приятно послушать, как вы читаете их вслух. Ваши размышления более интересны, чем у большинства людей.

– Это потому, что я осмеливаюсь размышлять, а ваши люди – нет.

– Я не монстр, господин судья.

– Я не судья, мистер Гэллоу. Вы меня не за того принимаете. Теперь судьей, как и КП, является Симона Роксэк. Мое влияние минимально.

– Проницательно подмечено, – согласился Гэллоу, почтив Киля еще одним глотком вина. – Ваша информация верна – Симона теперь и судья, и КП. Впервые в истории. Ведь только из-за воспоминаний об одном коррумпированном КП, все остальные были поднадзорны. Вы, как судья, удовлетворяли людей тем, что представляли собой баланс власти. Это вас они хотят услышать. Это вы можете избавить их от тревог, а не Симона. И не без причины.

– И что это за причина?

Беспечная улыбка Гэллоу погасла, его глаза холодно уставились на Киля.

– Причина для их беспокойства в том, что Симона работает на меня. И всегда работала на меня.

– Это меня не удивляет, – ответил Киль, хотя это и было неправдой. Ему даже удалось сохранить ровный спокойный тон.

«Вытянуть из него все, что возможно», подумал Уорд. «Только это мое умение мне и осталось».

– А я думаю, удивило, – парировал Гэллоу. – Ваше тело выдало себя по мелочам. Не только вы и КП – натренированные наблюдатели.

– Ладно, пусть так… но мне трудно поверить, что она участвовала в подготовке Гуэмесской бойни.

– Она о ней и не знала, – отмахнулся Гэллоу. – Но она приспособится. Очень утомительная женщина, если познакомиться с ней поближе. Исполненная горечи. Вы знали, что у нее в квартире на каждой стенке – зеркало?

– Я никогда у нее не бывал.

– А я бывал. – Грудь Гэллоу так и выпятилась при этом заявлении. – Ни один мужчина, кроме меня, так не был. Она терзается своим уродством, царапает свою кожу, корчит рожи перед зеркалом до тех пор, пока не приходит в себя настолько, чтобы смириться со своим лицом в его обычном состоянии. Только тогда она выходит из комнаты. Глубоко несчастное создание. – Гэллоу покачал головой и налил себе еще вина.

– Вы хотели сказать, глубоко несчастный человек, не так ли? – спросил Киль.

– Она себя человеком не считает.

– Это она вам сказала?

– Да.

– Тогда ей нужна помощь. Друзья рядом. Кто-нибудь, кто…

– Кто будет напоминать ей о ее уродстве, – перебил его Гэллоу. – Все это уже испробовано. Жаль, у нее под этими тряпками такое великолепное тело. Я ее друг, поскольку она считает меня образцом того, каким могло бы быть человечество. Она не хочет ребенка – не хочет растить урода в мире уродов.