Я долго пальпировал ее живот. Он не нравился мне, но еще больше не нравились сухой язык и частый пульс. Она была заторможена, не реагировала на пальпацию и не узнавала меня.

-- Пусть срочно сделают анализ к-крови и принесут старые, -- попросил я дежурного врача, -- и пусть з-захватят п-перчатки. К-как ее зовут?

-- Не знаю.

-- Эй, г-голубушка! Как тебя зовут?

-- Манька! -- глухо донеслось до меня, и я сразу сильно обеспокоился ее судьбой и здоровьем.

-- Маня! П-повернись на спину, согни и раздвинь ноги. Я еще раз п-посмотрю, что там у тебя т-творится во влагалище...

-- Надо оперироваться, Маня! -- сказал я, снимая перчатку. -- Иначе м-можешь помереть. С-согласна? Я спрашиваю, с-согласна, Маня?!

-- Да.

-- В гнойную операционную ее и пусть п-приподнимут головной конец с-стола! -- начал я командовать парадом.

Когда я вскрыл Манин живот, оттуда потек жидкий желто-коричневый гной со сладковатым запахом и примесью кишечного содержимого.

-- П-подсоедините чистую резиновую т-трубку к к-крану. С-свободный к-конец обмотайте с-стерильной салфеткой и дайте мне.

-- Если Мотэлэ узнает, он выгонит вас из клиники, -- сказал кто-то из асситентов, но я не стал отвечать и отмывал, и отмывал струей теплой воды Манькины внутренности от гноя и кала, пока, наконец, в тазах не появилась чистая, прозрачная жидкость, эвакуируемая из живота мощным насосом.

Приступив к осмотру, я понял, что Маня была не только жестоко изнасилована, но зверски избита: множественные разрывы тонкого кишечника, отрыв 12-перстной кишки, разрывы печени, разрыв селезенки, надрывы поджелудочной железы, разрывы толстого кишечника, кровопотеря -- травмы, несовместимые с жизнью.

-- Как она с-смогла п-прожить с ними три дня! -- сказал я в никуда, понимая, что чужая Маня обречена.

-- Вызовите заведующую отделением, -- попросил я. -- П-пусть п-приедет и п-поглядит, что случается, когда п-просто наблюдают.

-- Ее не надо оперировать, -- сказал один из асситентов, пожилой врач, всю жизнь проработавший в гнойной хирургии.

Я знал, что врач прав и что мне не следует лезть туда в бессмысленной попытке навести порядок в Маниных внутренностях, но какая-то неведомая сила уже погрузила мои руки в живот, и они привычно начали перебирать кишечник и внутренние органы. Все начало медленно зеленеть, как пушистые иголки в шапках огромных кедров на Севере Урала: свет операционных ламп над головой, стены, простыни... даже перчатки, и в этом зеленом свечении, с запахом свежей хвои, руки стали действовать...

Я начал с разрывов печени, но воспаленная ткань прорезалась под вколами иглы, кровотечение усиливалось, и мне никак не удавалось справиться с ним.

-- У нас есть какой-то к-клей, п-присланный на апробацию, -- вспомнил я. -- Д-давайте п-попробуем. Он правда п-предназначен для склеивания к-костей, но нам сейчас не до с-соблюдений хирургического этикета. Пусть принесут. Не знаю, где его искать, но к-клей должен быть здесь через д-десять минут.

Я продолжал возиться с разрывами печени и, используя мотки скрученного кетгута в качестве пломбы, смог ушить несколько поврежденных участков. Принесли клей. Я залил им сверху торчащие концы кетгута и, просушив остальные небольшие разрывы, заполнил их клеем, который сразу затвердел, превратившись в каменистую пену, но кровотечение остановил.

-- Теперь к-кишечник! -- бодро заявил я.

-- Вас к телефону Борис Дмитрич! Мотэлэ звонит! -- вбежала в операционную дежурная сестра с совершенно белым от страха лицом. Она впервые в жизни говорила с Мотэлэ.

Я вышел в предоперационную. Сестра приложила трубку к уху:

-- Что ты там задумал, Бэрэлэ! -- начал орать Мотэлэ. -- Ты что, теперь заведуешь кафедройебенамать?! Немедленно зашивай рану, поц! Нам только не хватало еще одной смерти на столе!

-- Д-добрый вечер, Михал Т-т-тимофеич! -- сказал я. -- Если она выдержала т-трое суток с такими т-травмами и перитонитом, она выдюжит и операцию. Без операции завтра ей к-конец. С п-печенью я уже справился...

-- Немедленно зашивай рану и убирайся из операционной, засранец! --орал Мотэлэ.

-- Не могу. Вы учили верить в с-свои руки и души, и не т-трусить...

Трубка возле моего уха помолчала, а потом выдавила:

-- Хорошо! Я сейчас приеду.

-- Не надо вам ехать. Четыре утра. Я с-справлюсь. А кто м-меня заложил? -- поинтересовался я.

-- Так я тебе и сказал, -- буркнул старик и бросил трубку.

Когда я вернулся в операционную, там ошивалась пожилая завотделением, Роза Львовна, любимица Мотэлэ, прекрасно знавшая гнойную хирургию, особенно хирургию костей. Поговаривали, что она бывшая подружка Мотэлэ, еще с войны...

-- Вы н-настучали Мотэлэ? -- спросил я с порога.

-- Прежде чем оперировать больную в чужом отделении, следует поставить в известность заведующего! -- нервно сказала она.

-- Н-надеюсь, вы заглядывали в рану?

-- Ее не надо было оперировать. Вы ведете себя в операционной, как мушкетер! -- подвела она итог и ушла, осторожно прикрыв дверь.

Я резецировал часть тонкой кишки с отрывами брыжейки в нескольких местах и участками некроза. Ушил разрывы толстой кишки, удалил селезенку и принялся за 12-перстную кишку. Она была полностью оторвана от брыжейки и разорвана почти пополам, и я понял, что мне не справиться.

"Господь наказывает меня! -- промелькнуло в голове. -- Но за что?!"

Лицо под маской стало красным, и я почувствовал, как запотевают очки.

-- П-протрите очки, -- растерянно попросил я, отвернувшись от стола.

-- Я говорил, что не надо оперировать, -- заныл ассистент.

-- Заткнитесь! -- грубо оборвал я его, а руки сами продолжали работать, заканчивая резекцию проксимального участка 12-перстной кишки, и готовились накладывать анастомоз между желудком и культей кишки. Теперь уже и я включился в работу, и через десять минут все было кончено.

-- Сухие антибиотики в живот, д-дренажные т-трубки в подреберья и п-подвздошные области, -- почти весело обратился я к ассистентам. --П-пожалуйста, зашейте так, чтобы не было эвентерации...

Утром следующего дня я улетел в Крым и, конечно, забыл о Маньке. Через неделю я вспомнил о ней и пошел звонить на переговорный пункт в Коктебеле, но, уже набрав номер клиники, передумал и повесил трубку.

Через месяц, вернувшись из отпуска, я побежал в гнойное отделение. Незнакомая дежурная сестра на вопрос: -- Что с Маней? -- недоуменно пожала плечами и вновь принялась болтать по телефону.

Я нажал на рычаг и еще раз спросил ее:

-- Что с б-больной, к-которую я оперировал месяц назад?

Она, видимо, не знала ни меня, ни Маньку, потому что удивленно таращилась, отступая к двери.

В ординаторской не было ни души. Я вспомнил, что в это время проходят утренние клинические конференции, и стал заглядывать во все палаты подряд, даже в мужские, судорожно водя глазами по лицам. Мани не было. Согнувшись, я брел к себе в ординаторскую, перебирая в уме варианты предстоящей взбучки, которую не приминет устроить Мотэлэ. Однако хирургическая публика встретила меня дружелюбно, и каждый норовил поскорее заглянуть в сумку, где по традиции полагалось лежать дорогой выпивке.

Я быстро разлил содержимое бутылки в несколько чайных стаканов, вынул пакет с конфетами и сказал, ни к кому не обращаясь:

-- За любовь к человечеству ... в нашем лице...

-- Слушай, Боб! -- сказала любимая подружка Клара, элегантная дама и прекрасный хирург-неотложник, которая относилась ко мне то как к сыну, то как к любовнику, забывая собственных дочерей и мужа -- директора медеплавильного комбината под Свердловском. -- Ты бы оставил глоток своей бабе из гнойного, той, что с бутылкой шампанского в пи... между ног...

Я не ответил на дурную Кларину шутку и допил стакан.

-- Ты хоть видел ее? -- наседала Клара.

-- Что значит в-видел?! -- рассердился я. -- Я не могу с-смотреть на это, если знаю, что операция м-может п-помочь.