Портрет, обрамленный уродливыми золотыми викторианскими завитушками, висел на стене слева от меня. Он был не очень большим, около двух футов в ширину и высоту, и даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что он очень плохо исполнен. Определенно это был малоценный родовой портрет XIV или XV века. Круглое лицо молодой женщины и мягкие складки ее платья меньше всего походили на строгий стиль средних веков. Скорее они напоминали работы Вильяма Морриса и Берн-Джонса, а также последний викторианский период с его интересом к псевдосредневековым предметам, сделавшимся популярными благодаря Вальтеру Скотту. Это произведение не было даже хорошей имитацией работ второстепенного художника. Это была явно работа неумелого любителя, возможно вельможного дилетанта из того неторопливого века.

Я все еще стояла во французских дверях, и стыдливость удерживала меня от того, чтобы пройти дальше. Как я и предполагала, осмотр комнаты не обнаружил ничего необычного. Возможно, если бы я обследовала выдвижные ящики и шкафы... При этой мысли мои щеки загорелись. Подобно крысе, я поспешно ретировалась.

Однако, когда я разделась и облачилась в купальный костюм, что-то снова вернуло меня к мыслям о портрете. Портрета не было в комнате Кевина, когда я в первый раз побывала там во время начальной экскурсии по дому. Я запомнила это из-за необычного обрамления. Действительно, я видела его где-то еще, в одной из комнат, не помню какой. Кевин решил его перенести. Только он мог сделать это. Би не стала бы перестраивать его комнату. И никто из бригады уборщиков не позволил бы себе вмешиваться в устройство интерьера, я уведена в этом. Почему он решил повесить такую уродливую вещь себе на стену, причем на стену, находящуюся напротив его кровати?

В тот же день позднее я сказала Кевину, что мы с Би обменялись комнатами. Он отреагировал на эту новость пожатием плеч и сообщил, что решил присоединиться к нам за чаем. Отец Стивен прошлый раз говорил что-то о Донне, которого он хотел бы обсудить. Кроме того, перефразируя Генриха IV, если Париж достоин мессы, то тетушкино домашнее печенье достойно проповеди.

Чаепитие прошло блестяще. Отец Стивен тоже был неплох. Это был первый случай, когда мне удалось поговорить с ним пространно, и я поняла, почему его прихожане ставят его столь высоко. Нисколько не пытаясь приуменьшить значение его мужского обаяния, скажу, что и во внешности его невозможно найти изъяна. Он напоминал чарующий портрет Томаса Мора кисти Гольбейна – зрительное воплощение чистоты и ума, хотя выглядел он даже намного лучше. Он умел обращаться к человеку, с которым говорил, удивительно сосредоточенно, как будто в этот момент на земле больше ничего не существовало. У меня создалось, однако, впечатление, что невозможно задеть его или его принципы – его мягкий рот мгновенно становился жестким, а добрые серые глаза вспыхивали огнем.

Но в тот день огня и вспышек мы не увидели. Он явно наслаждался обществом, угощением, но более всего – беседой. Они с Кевином говорили о Донне. Все это было, конечно, очень интересно, но мастера метафизики – не мой конек. Все эти белые кольца вечности, женская грудь, которая на самом деле не грудь, а что-то связанное с Церковью.

Я и Би не могли вставить даже слова во все эти премудрости, даже если бы захотели принять участие. В конце концов отец Стивен решил, что настало время сменить тему, и предоставил нам эту возможность.

– Как приятно видеть этот красивый древний дом восстановленным в том виде, которого он заслуживает, – сказал он, наметанным взглядом окидывая комнату. – Я с нетерпением ожидаю увидеть ваших родителей, Кевин, как своих соседей. Я звал их, вы знаете, вскоре после того, как они сюда переехали.

– Папа не религиозен, – сказал Кевин со смущением.

– Он так и сообщил мне. – Отец Стивен усмехнулся. – Самым учтивым образом, конечно. Я не обращаю в свою веру, Кевин. Надеюсь, не солгу, если скажу, что среди моих друзей есть люди самых разных вероисповеданий и неверующие вовсе. В конце концов, я считаю Роджера О'Нейла своим другом, а он, – добавил он, шутливо изменив свой голос и заговорив с провинциальным акцентом, – а он является самым закоренелым язычником и гордится этим, ей-богу!

Би была единственной, кто не улыбнулся при этом шутливом обвинении. В том же тоне я быстро откликнулась:

– Да, я слышала, как он хвастался этим. Когда мы в первый раз увидели его, он сказал, что больше всего его интересует посещение этого дома.

Отец Стивен засмеялся и покачал головой.

– В этом весь Роджер. Из-за своего чистосердечия он часто выглядит хуже, чем есть на самом деле. Но, конечно, его заинтересовал дом. Это много видавший, мыслящий человек, с глубокими познаниями в области истории и искусства. Я предполагаю, что отчасти своим очарованием это место обязано своей прежней недоступности. Бывшая его владелица была затворницей. За последние десять или пятнадцать лет я был единственным, кого она пригласила сюда.

– Прежний, владелец был женщиной? – Кевин с интересом подался вперед. – Папа, кажется, говорил мне, что купил дом как недвижимость мистера Карновски.

– Мистер Карновски отбыл сорок лет тому назад. – Голос отца Стивена стал резким. – В доме жила его единственная оставшаяся в живых дочь, мисс Марион. Она жила здесь вплоть до своей смерти два года назад.

– Одна в этом огромном доме?! – воскликнула Би. – У нее должны были быть слуги, друзья...

– Нет. – Ответ был таким выразительным, что мы все притихли. Отец Стивен перевел дух и продолжал приглушенным голосом: – Я прошу прощения, Би. Правда состоит в том, что мисс Марион была той, с кем я потерпел жестокую неудачу. Я виноват, что крикнул на своих друзей.

В лице Би отразилось его горе. Она бы поддержала его в намерении переменить тему, но Кевин вдруг продемонстрировал нехарактерную для него бестактность, заметив:

– Вот почему это место было так сильно запущено! Папе пришлось постоянно держать армию работников, до того как они уехали. Я думаю, что старая леди была скуповата и не тратила денег на содержание дома.

– Ей нечего было тратить, – сказал резко отец Стивен. – Ее отец стал одной из жертв кризиса 1929 года. Многие годы он боролся за возмещение убытков, но безуспешно. Дом был единственным предметом, который он ухитрился сохранить, единственным незаложенным наследством, которое он оставил своей дочери. Конечно же она любила его и делала все, что в ее силах. Я помню, как однажды застал ее сидящей на четвереньках и зашивающей порванное место в раздвижной оконной шторе. Ей тогда было почти восемьдесят.

Он резко остановился, а Би завела речь о погоде. Какое прекрасное лето стоит до сих пор! Хотя слышно, что фермеры тревожатся о засухе. Какое счастье, что в доме есть своя поливная система. Могут ли колодцы когда-нибудь высохнуть?

В задумчивом молчании Кевин покончил с остатками еды на своей тарелке.

В библиотеке проходил наш обычный тихий вечер. На первый взгляд, это был вечер, каких много, с длительными молчаливыми паузами, время от времени прерываемыми случайными репликами. Каждый из нас занимался своим любимым занятием. Но что-то отличало этот вечер, и я знаю, что именно. Сегодня ночью я должна буду шпионить за Кевином. Теперь я раскаивалась, что поменялась с Би комнатами. Какое, к черту, мне дело, чем занимается Кевин?

В одиннадцать часов, в ее обычное время, Би сложила свой ковер и поднялась. Она зевнула. Я зевнула. Она сделала шутливое замечание, что ей надо рано вставать. Я сделала шутливое замечание, что необычно сильно устала, и последовала за Би.

На верхней площадке мы остановились и посмотрели друг на друга.

– Вы говорили с ним? – прошептала Би.

Мне не было нужды спрашивать, что она имела в виду.

– Да. Он не особенно заинтересовался этим.

– Может быть, это была игра моего воображения?

– Посмотрим.

– Зовите меня, если...