Капелькин не обиделся на резкую фразу Максимова. Он ходил по комнате и снова болтал о чудачках с Невского.

– Давай-ка лучше подумаем, Алексей, как лучше убить субботний вечер.

Рабочее время вышло. Алексей и Веня спустились с лестницы. У входа на них налетел Карпов. Он сиял так, что казалось, у него над головой подпрыгивает нимб.

– Макс, я ищу тебя. Куда ты заховался?

– В чем дело? Выигрыш, посылка, перевод или просто ты наконец сошел с ума?

– Понимаешь, сейчас я забежал домой и как раз в это время зазвонил телефон. Ну и… Вера говорила. Ты, конечно, не помнишь, у нее сегодня день рождения. Очень приглашала. Тебя тоже, между прочим.

Максимову показалось, что здание попало в шторм. Он провел ладонью по лицу и крепко сжал щеки.

– И ты собираешься пойти… туда?

– А почему бы и нет?! – смущенно и заносчиво воскликнул Владька. – Там все будут. Интересная публика. Почему бы и не пойти?

– Ну что ж, желаю приятно поразвлечься. Поехали, что ли, Вениамин?

Они ушли к автобусной остановке.

– Чертов меланхолик! – крикнул вслед Владька.

Реализм или абстракция?

Ночь составлена из двух простейших цветов. Черный и белый. Черный неподвижен и величествен. Белый кружится, опускается на землю, на крыши, на деревья. Деревья тянут мягкие лапы, кусты топорщат сучья, похожие на оленьи панты. Где ты видел еще такой снегопад? В кино? В раннем детстве? Во сне? Как мирно, как тихо! Как легко идти, будто крылышки на ботинках! Пусто на улице. Который час? Молодой человек, выбежавший из сквера, не замечает уличных часов над головой, на которых стрелки соединились и вытянулись вверх, как штык часового. Молодой человек мчится по улице в распахнутом пальто. Он бежит и что-то бормочет. Где-то он потерял шарф, роскошный норвежский шарф, свою маленькую гордость. Теперь очередь за беретом – слишком уж лихо сбит он на ухо. Трудно понять: весел молодой человек, или одержим чем-то, или пьян до такой степени, что в голову уже приходят самые оригинальные мысли.

«…Мы все немножко лицемеры и крепко верим, крепко верим лишь в вино…» Да-да! Откуда эта фраза? Черт, мозг набит цитатами! Больше никогда не буду ничего читать. Надо учиться мыслить самостоятельно. Впрочем, неважно. «Мы все немножко лицемеры!» Э, да это песня! И не лицемеры, а суеверы. Раньше она пелась на такой мотив: «Мы все немножко суеверы…» Мне было тогда пятнадцать лет. Воображал себя взрослым мужчиной. Бал в женской школе. Головастый мальчик в отложном воротничке, а на заду две круглых, как очки, заплаты. Тогда никому и в голову бы не пришло потешаться над этим. Первые годы после войны. А сейчас у мальчика недостаточно модные башмаки. Крепкие башмаки, но – Боже! – не остроносые! Сложная проблема элегантности. Других проблем нет? Работа? Любовь? «Мы все немножко лицемеры». И даже наедине с собой? Ну, нет! Пьяным вход воспрещен. Сюда нельзя. Люблю! Или только внушил себе? Хм, что же тогда любовь, если не навязчивая идея?»

Не прекращается снегопад. Молодой человек уже что-то поет на ходу, что-то кричит:

– Пингвины! Эй, пингвины!

Впереди группа дворничих сгребает снег. Широкие книзу, в белых фартуках, они действительно сквозь кисею снегопада напоминают пингвинов.

Алексей с налету проскочил знакомый двор, одним прыжком взлетел на знакомое крыльцо и оказался в знакомом подъезде. Медленно стал подниматься по пожелтевшим мраморным ступеням. Осмотрел знакомый фонарь, свисающий с потолка, мозаику окон, выходящих на лестничную клетку, бронзовую решетку лифта. Подумал: «Добротно строили эклектики от архитектуры».

Жаль, хмель быстро выветривается. А ноги не слушаются, не хотят идти вверх. Спать хочется. Отсюда четверть часа ходьбы до общежития на Драгунской, а там в 120-й комнате сегодня пустует койка. Снять туфли, вытянуть ноги, закрыть глаза и… к черту, к черту все! Кора головного мозга отдыхает, как городская электростанция, гаснут очажки возбуждения. Блаженство! Ну, нет! Так проще всего – сон, смерть или тупая жвачка. Неужели он смел только тогда, когда по кровотоку бродит спирт? Бей в барабан! Не бойся! Третий, четвертый, пятый, шестой этаж. Звонить сильно, нахально, всех взбудоражить! Не отрывать пальца от звонка. Идут!

Дверь приоткрылась на цепочке. В темноте замаячило бледное лицо Веселина.

– Что такое? Кто там? Что случилось?

– Привет! – сказал Алексей. – Это я.

– Простите? – вопросительно произнес Веселин. Сейчас скажет: «Не имею чести знать». Должно быть, и с налетчиками этот тип будет разговаривать с позиций врожденной культуры.

– Здесь находится мой друг Владислав Карпов, – пробормотал Алексей.

Послышался легкий полет каблучков по паркету.

– Ну, пусти же! Убирайся, Олежка! Чего ты испугался?

Когда же ты перестанешь заикаться, жалкая личность? Когда наконец ты сможешь спокойно смотреть в это лицо, спокойно брать эту руку, пожимать ее (лучше всего легковесно целовать) и говорить непринужденно что-нибудь, ну там: «Паду к ногам твоим, богиня», – или еще какую-нибудь пошлость?

– Привет! – хрипло сказал Алексей. – Это я.

– Алешка! Заходи же!

Удивительное самообладание. Легкий, веселый тон: встретила друга детства.

В темной передней он снял пальто, пошарил на шее шарф, усмехнулся. Вера зажгла свет, и он неожиданно увидел себя целиком отраженным в зеркале. Удовольствия это ему не доставило.

– Как я рада, Алешка, что ты вспомнил все-таки обо мне!

– Да? Я тоже рад, что ты рада. Владька здесь?

– Владька скис. Было весело, а сейчас все уже выдохлись, философствуют. Проходи же.

– Одну минуту.

Максимов, холодея от ужаса, зашарил в карманах. Неужели потерял и это? Нет, вот он, подарок. И смех и грех.

– Вера и вы… мм… Олег, не знаю, как отчество…

Веселин сделал протестующий жест:

– Помилуй, просто Олег.

– Ну, в общем, я извиняюсь за столь поздний визит, но я решил все-таки поздравить… Веру… и… вот ты, кажется… ну, помнишь… хотела иметь такую штуку.

– Алешка! Какая прелесть!

Вера подняла руки, притянула к себе голову Максимова и поцеловала его в щеку. Дружеский поцелуй, и только. Или слишком нежно для друга?

Вся мебель была сдвинута к стенам, в углу на полу стоял магнитофон.

Двадцать пальцев милых

Забыть нет сил, —

выкрикивал низкий женский голос. На паркете прыгало несколько пар. Среди танцующих был и Владька. Он держал в объятиях худенькую девушку и смотрел на нее, как самоуверенный хищник. Увидев Максимова, он остановился, махнул рукой и крикнул:

– Эй, кого я вижу! Макс, друг мой, брат мой, усталый страдающий брат! – Он подвел к Алексею девушку, погладил ее по голове и проговорил: – Видел ты в своей жизни что-нибудь подобное?

– Девушка, будьте бдительны, – сказал Алексей и пошел в соседнюю комнату, где собралась основная часть публики, вольно раскинувшаяся в креслах и на софе. Здесь были и знакомые лица: несколько аспирантов, преподаватели, какой-то известный актер. В центре в позе боевых петухов стояли Веселин и длинный гривастый субъект в мешковатом свитере.

– Чушь! – кричал Веселин. – Хулиганство! Никогда народ не примет такого искусства.

– Вы отрицаете эволюцию, прогресс и современность, – лениво прогудел гривастый субъект. – Живопись в наши дни должна приблизиться к музыке по эмоциональному воздействию на человека, должна стать вибрацией человеческого духа.

– Хорошо, а какая же это вибрация, когда на холст выливают ведро красок, а потом бегают по нему в сапогах?

– Это крайности. Экстаз. Обывателю не проникнуть в тайну творческого процесса. Говорят, один писатель во время работы ставил ноги в тазик с водой. Разве он был психом? Человек более сложная машина, чем это представляется физиологам.

«Занятные мысли вываливает этот курьезный тип!» – подумал Максимов.

Абстрактная живопись была притчей во языцех. На выставках о ней спорили студенты, пенсионеры, врачи, рабочие. Большинство ругалось последними словами и возмущалось. У Максимова были сбивчивые мысли на этот счет: «Черт его знает, а может быть, и есть тут какой-то непонятный еще мне смысл?»