Павел Русов СУЧИЙ БАРИН

Предисловие Я нашел эти замшелые папки (числом три) в подполе деревенского дома, который мы приобрели с женой несколько лет назад.  Часть документов восстановил сам, часть – с помощью работников местного краеведческого музея.  Любопытный детектив обнаружил, товарищи.  Во-первых, дело №…. Датировано 1800 годом. Причем «по Егорьевскому уезду». Но, позвольте, «Егорьевский уезд» был расформирован на те года (Павлом 1) и входил в состав рязанской губернии и уже после, в 1804 году, был реорганизован.  Почему же папки датированы так?  Я проверил листы «Дела» на идентичность.  От, блин замшелый! Все верно. Соответствует дате.  Ну и бог с ними.

Дело уголовного производства, изложенное в папках 1800 года – странное и любопытное.  Называлось оно пространно, как и было принято в те времена: «… неправомерном возмущении хрестьян губернии… Егорьевского…»  Дальше смыто, размыто…

Глава первая

ЗАРОДЫШ

Русский бунт, как известно, бессмысленный и беспощадный. Но, как и у любого действа, у него есть начало. И конец.

Начало. Бессмысленное.

Непонятно кого ударил по уху Федор. Но Иван обозлился и Егор начал всех метелить. А так. Выплеск злобы, накопленной годами. И пошла округа противу губернии…

И конец.  Беспощадный.

Фекла, Иван, Федор, Евдокия…  Плевать. Наказывают всех – потому как именно конец у русского бунта беспощадный. Власть требует – власть давит. Власть имеет… Ага. Потому как власть. В смысле имеет право давить.

Я раскопал то, что случилось в далеком 1800 году. Истоки бессмысленного бунта. И беспощадное подавление.  Прочитывая документы, дыша архивной пылью, я выяснил, почему власти скрыли в печатях дело номер 667 под условным названием «Сучий Барин».  Сухое, канцелярское изложение дела я переработал.  Домыслил за следователями тех времен. Приукрасил немного, добавив интриги и романтики.  Ибо кто станет читать следующее: «Язык надорван крестообразно… использ… согласно параграфу… надлежит… в танталогическом…»  Я опустил все подробности следовательской работы, работы судебных медиков... Оставил и доработал лишь следующее: как так произошло, что зверским образом убили барина, вина которого заключалась в одном…. В чем?  Начнем, помолясь, пожалуй.

В 1798 году умер И.И. Благовещев.  В 1800 году (после двухлетней тяжбы) поместье перешло к Е.И. Ивановской (в девичестве Благовещева), коя вскорости и померла. Наследовал оное имущество её муж – Серков Анатоль.  С 1800 года, вплоть до своей чудовищной смерти, Анатоль Серков владел поместьем Благовещевых. Царствовал и чудил без малого несколько лет. Но КАК!!!  Чудили многие. Но Серков…  Однако по порядку.

Лютой зимой, числа 18-го января месяца, дошли до парадного подъезда рязанского градоначальника крестьяне Павловского уезда, деревни Суханово обиженные людишки числом четыре, а именно: представители мужеска племени семьи Кирчан (отец, три сына).  Уж каким образом попала «жалобная запись» в руки градоначальника – история умалчивает, но – попала.  Последствия, как это не странно – не остались под сукном, а взбудоражили всю волость.  Прибыл следователь.  И отбыл.  Был он по отбытии сыт, пьян и отягощен изрядно по карманам «вареньем» с барского стола.  По прибытии в столицу, тем не менее, разборчиво записал, что видел и слышал, а так же и выводы в дневнике (вот сволочь!) протокольно устроил, оный же заботливо перед смертью перепоручил сыну. Но забыл добавить, мол, это личное, не для публикации..  А может и не забыл.  Но, так или иначе, но сын – вот ведь гадёныш – сиё опубликовал. (Надо сказать, срубил изряднейшие денежки.)

В переводе на нынешний сухой канцелярский язык, суть претензий семьи Кирчан заключалась в следующем:  Барин и стрезву и пьяный, сук к себе требует в охоте. И их брюхатит. А опосля чего, бегают оные отпрыски по полям и деревням и жрут все, чего на зубы попадет. Детей, баб, свиней, лошадей, кур, гусей; рыбу из заводи таскают и в погреба залазят. А так же всех псов домовых похерили и сук дворовых обрюхатили. А так же на быка Яшку поползли, но не справились, потому как тот сам не дурак поиметь кого-либо.  Хрестьяне молебен заказывали, в Преображенской Церкви, что на Спас-Леонщине, противу нечистой силы… А толку?  Пытались местные упертцы выследить оных зверочудей, да так, в общем-то, и сгинули в районе подболотья речки Тетеревки. Углядели потом самые смелые: во – пятки босы, а во – следы зверы; ни одёжы шмотья, ни шерсти клочья. Куды подевались? А хрен его знат.

Однакось, то, что крестьянам – чудилка, то барину – наука. Ибо затеял Анатоль Серков эксперимент, да не простой – а научный. Завел толстенную тетрадь, где красивым почерком вывел на обложке:  ПРИУМНОЖЕНИЯ РАДИ ГОСУДАРСТВЕННЫХ НУЖД ОХОТНИЧЬИХ ДОБЫВАНИЙ, НЕ ТОКМО РАДИ ЛИЧНОСТНОГО ПРЕОБЛАДАНЬЯ, НО ДЛЯ ОХОТНИКОВ ПУШНИНЫХ ДОБЫЧИ И ПРИРАСТАНИЯ ЗЕМЕЛЬ РУССКИХ, ПОСРЕДСТВОМ ВЫВЕДЕНЬЯ ОСОБОЙ ПОРОДЫ СОБАК С ЧЕЛОВЕЧКАМИ ЗЕМЕЛЬНЫМИ, ИБО ОНЫЕ МОГУТ ПО СВОЕМУ РАЗУМЕНЬЮ ПТИЦ БОЛЬШЕ И ПУШНИНЫ НЕ ТОЛЬКО ОХОТИТЬ, НО И ОБРАБАТЫВАТЬ, ПОСРЕДСТВОМ…. Далее обрыв. Видимо, Толя, запутался в сложноподчиненных предложениях, а может, отвлек кто, а то ли еще чего. Суть, надо сказать, проглядывала и в столь сложной конструкции. Иметь сук, чтобы получилось перевязать с кобелями, а уж иных с другой деревни. Ибо… А поскольку мнил он себя в роли непревзойденного самца-производителя, то и начал с себя и со своих охотничьих собак.  Тех было числом три. Борзые. И не простые, а злобные крымские (сиречь татарские).* История умалчивает, каким образом получились первые собаколюди. И уж тем более покрыто мраком то, как осуществлялся и процесс осеменения, и процесс выращивания, и процесс воспитания /дрессировки сих монстров. Достоверно известно одно. Барин по деревням собирал «баб молочных» для няньчества. А бабы раз – и вдруг исчезать стали, вроде как в Маскву на бариновский промысел. Угу. Ага.  Деревенский люд не шибко доверчивый, жизнь приучила. Как старики говаривали: успеешь ишо гавно лаптем похлебать… Поэтому аналог провели быстренько (в смысле – скумекали): баб к нему водят, бабы пропадают… Кинутое барином с крыльца: «Не ваше, мразь, дело, извольте разойтись, а то пожалеете…» успехо, как бывалоче ранее, не произвело. Народ, пока еще задумчиво, поглядывал на топоры с косами.  Дальше становилось все страннее и страньшее.  Где куры? С утра с десяток рылся? Рылся. Куда, на хер, смылся? Где пяток?  Хлев сверху разобран, теля как на барский стол разделан; мозги да хребет напрочь. Какой волк так делает? Никакой. Так волки не поступают. Неведомый зверь росомаха? Эвон где, он! А где мы? Правильно рассудили деревенские жители: так только баре могут. Им в потеху, поизвел всех, да во хранцию съеб… съехал. А нам – рожи друг-другу корчить, потому от голода они уж потешно больно выходят.  А барин продолжал чудить…

Глава вторая УТРОБЫШ

Воспылал он любовью к дочке местного (Сухановского) кузнеца. И ведь, сволочь кака, не просто любовью – вроде как и жить хотел, и даже что-то навроде сватов посылал. Ну, сваты не сваты, а приехал мерзкорожий приказчик (из тех, кто любые приказы до выворота душонки своей подлой исполняют, аки собственную волюшку) и брякнул: – Ты, эта, шерамыг*, девку собирай, барин жить пожелал и быстрей, он… Речь произносил он длиннее изрядно, так как отягощал оную словесами такими, что даже и сразу-то эвфемизмы не подберешь. Однако все равно до конца не успел. Тюк – подкова в лоб влетела – да так и осталось впечатана, ибо не хрен… гм… не фига так с кузнецами разговаривать, а уж тем более с его дочей. Ага.  Анна Силовна, голубушка-лебедушка, рученькой своей смуглой изволила, осерчав на крамольщину, пошевелить, чем привела в динамическое состояние огромную подкову из-под копыта арденнского тяжеловоза. Которую, на секундочку глянем, безуспешно пыталась сломать. Не получилось – а тут этот – с речами невозможными, вот и рассердилась ласточка-смуглянка. А была б в рученьках девичьих другая подковка (обыкновенная), глядишь – обошлось бы. От сломанных подков результат не тот. Аэродинамические свойства, понимашь ли, не те.  Крякнул, глядя на тело, Сила Федотов сын. Пробормотал что-то неласковое, на дщерь косясь, да и уволок свежеиспечённого покойника к свиньям. Одежду же, даром что дорогущую, в камень завернул, да и в яму. В ту самую – безвестную, в которой все пропадает, и в которой искать никто не будет. Был человечишко – и нетути его. И концы в… мг-хм… глубоко, в общем, концы.

На усадьбе спохватились не сразу – сутки почти минуло. Отец милостивый, батюшка- барин, ожидаючи… м-м-м… ну пусть будет нареченную, изволил употребить спиртосодержащих напитков изрядное количество. Да что уж там, изрядное – пудами кушать их изволил. Не, начал-то господин-хозяин-барин по благородному, как принято: к паштету – мадера, к рыбе – шамбертен, стерлядку – под макон, угря – под клод-де-вужо, к мяску – портвейн, к индейке – сотерн, к телятине – шабли, к котлетам из соловьиных языков – еще чего-то там такого, эдакого. А потом затосковал и потребовал огурцов соленных простонародных, а под них уж и той, самой – какое на хер шабли к огурцам-то?  В общем, покинул отец родной на время юдоль земную. Только что запись появилась свежая (в смысле датировки, а так – не очень): «Кабы я была царем, то…», – далее зачёркнуто и залито, то ли вином, то ли не шибко лаконичной мужской слезой. А далее размашисто поперек страницы: «…царицу отыметь, во славу рода человеческого, дабы преумножить…». Все. Далее затык. Прям беда какая-то у Анатоля с этим «…преумножить».  А что кузнец? О! вот тут самое интересное начинается.

Глава третья РОДЫШ К железоковцам издревле у людей отношение особое. Тут тебе и уважение, тут тебе и страх. Всяк знал – заморочники они – кузнецы. Особенно те, кто поколениями в глыбь веков уходят. Ведают слова заговоренные, особенные. Оно, конечно, понятно, что слова эти сейчас любой может на заборе изобразить, дурное дело не хитрое. А поди тем же словом да искру добыть? А? Или дымычи пыхтеть заставь? Или (и такое видели не единожды у ковачей одноруких*) малый молоток – кыяшку – заставь в пляс пойти. Во картина, а? Дзинь! Ду-дух! Дзинь! Ду-дух! Эх, пошла потеха – раззудись плечо, размахнись рука! Не сорились с кузнецами. Ну их к лешему. Тем более, говорят, что и знакомцы они.

Сухановский хытрец* личностью был известной. Смугл, черняв волосами, борода кольцами хищными все лицо до глаз захватила. И глаза – карие, почти в черноту. Маленькие глаза. Медвежьи. Здоров, звероват человек.  Сам Сила Федотов сын* – местный. Благовещенский. Род его – известный. Был. Сгинули во время мора. И жена тоже. И дети все, окромя Анки – та чудом выжила. Смуглостью пошла в мать да отца; корни в мещерские топи уходят, где и поныне племена некрещеные обитают. Красивая деваха выросла. Но чудная. Про силушку её богаты… не – так нельзя, надо вот как – силушку её недевичую, да глаз ведуньи с детства Анны недомолвки тревожились. Правда, уважительные. Такая вот семья жила. Жила – да сплыла.

«Что за диво!?» – чесали в затылках мужики, проходящие поутру мимо места, где был двор кузнеца. Ни двора, ни кузни. Одно пепелище. Причем уже старое.  А ведь ночью-то – тишь да гладь. Ни запаха, ни воплей, ни звона пожарного. Подошли ближе, гля, а бревна-то, страшным черным скелетом валяются чудно как-то: вроде и в разброс, а вроде и нет. Ну не бывает при пожарах такого. Ну не так. Навидались, прости Господи.  Эх, сесть бы хрестьянам на птицу большую, взмыть на высоту, то узрели бы: не просто остов мрачный валяется, а знаками неведомыми выложен. Письменами древними, а слова – ну да, ну да, – те самые, тоже древние, когда еще и заборов-то не было никаких.  Да, и вот еще что. Вроде как тянуло сельчан ближе подойти, а не пускает что-то. Хочется – а колется. Вот прям внутри что-то и колется. Прям еще шаг – и ежа родить можно. И подойти – сил нет больше никаких терпеть, и ежа – гм-м… неохота. И наступило в душе крестьянской от таких столкновений двух желаний дискомфортное состояние с быстро прогрессирующем третьим: кому бы в рыло треснуть.  Кому?

Глава четвертая Ублюдыш

Если очень хочется – то что-нибудь получится. Вам про это школяр любой скажет. Взрослый человек переиначит нравоучительно – без труда… ну и так далее. А вот люди тайных наук оформят следующее заковыристое: мысль материальна, желания исполнимы, и если хочешь добиться чего-либо – действуй согласно воображаемому финалу.

Очень уж желал Анатоль дщерь кузнецову. Видимо, в бреду пьяном, совсем грань перешел и, на пике похотливых фантазий, до того усилился, что таки поимел Анну Силовну. Во сне, понятное дело. И надо же, именно в этот сладострастный для него момент, пожелала юная ведунья барину того, что он больше всего хочет.  Не совпало.  Девицу барин уже в тот момент практически перехотел, а вот желал… Собственно, отрывочные мысли в своем гроссбухе он и записал. Это там, где насчет «…была царем… родил богатыря…».  А поскольку желала ему подобного счастья дочь кузнеца в состоянии сильнейшего аффекта, проще говоря – когда подковой шпокнула приказчика, то и ускорились все события до невозможности.  Утром, еще в хлам пьяный Толян, затребовал в постелю жбанчик венгерского. Челядь глянула на барина и в смятении кинулась прочь из господского особняка с дикими воплями. Какими? Чуть позже.  В это же самое время кузнец очерчивал обухом топора (не простого, а того самого – что дочь как-то плетью перешибла) вокруг дома границу для наговора, прозванного в народе «С глаз долой из сердца вон».  Результатом действия оберега «с глаз долой…» стало коллективное бессознательное тяжкое недоумение, кое и вылилось в небезызвестное: «А ты кто такой?» До серьезного дело не дошло, так: рубахи порваны, ухи надорваны, скулы сбиты да носы разбиты. Говорю же, не дошло дело до серьезного, хотя глазки кое-кого, злобой налившись, выглядывали пригодные для дальнейших дебатов сельскохозяйственные инструменты.  Капитальной баталии не случилось в силу нескольких причин.  Коваль с дочкой, наблюдавшие за сельчанами из своего дома (скрытого от глаз обережной чертой) обеспокоенно начали творить очередной наговор известный как «Кто драку затевает, тот сам битый бывает». Шептание сиё, чтобы усилить (а усилить надо было, ой, как надо – жалко ведь мужиков) нужно на двоих произносить. Сила и произнес первую часть. А вот со второй беда приключилась. Произнести-то дочка произнесла, да только вот момент был… э-э-э… не очень, кстати, что ли.  Со стороны барской усадьбы воем неслось: «Ба-а-ари-ин, ба-ари-и-ин…» – и дальше невнятно. Впрочем, что-то вроде «сучий» прослушивалось. А может и «». Черт его знает. И понеслось.  Мужички, словно команду получив, резво повернулись в сторону бегущих слуг.  В эфире прозвучало: «Кто драку затевает…» на мотив известной песенки в исполнении старухи Шапокляк («Кто людям помогает…).  Дворовые остановились.  В воздухе ощутимо веяло материализацией следующего желания: а не съездить ли кому-нить в Харьковскую губернию Зубцовского уезда.  Вторая часть наговора («…тот сам битый бывает») совпала с жалобным выдохом одного из челядинцев, а именно худосочного фалетора* Степки: «Барин… осучился». Толпа загудела. Может все и обошлось бы…  Но какой же бунт без баб?  Давно известно: «…на Руси там, где бабий бунт, там пиши пропало». Поэтому, когда посередь толпы раздался заполошный женский крик: «Су-у-ука» (непонятно к кому относящийся), – вся кодла ринулась в сторону усадьбы.

– Ой-ёй, доча, что ж будет?  Кузнец закусил кулак и вопросительно глянул на Анну.  – Pizdets kotenku, – усилила наговор ласточка-смуглянка и добавила: – Папенька, сворачиваемся. Давно «За Камень»* собирались. Нету уж обратного хода.  С тем и отбыли. Чародеи, хреновы.  А барин?

Глава пятая УБЛЮДЫШ. КОНЕЦ.  А случилось вот что.  Анатоль, толком еще не проснувшись, хриплым голосом затребовал вина. Жбан токайского был доставлен незамедлительно дядькой Артемием. Доставлен-то, доставлен – да не до конца! Переступив порог, он замер в оцепенении. Трясущимися руками поставил корчагу возле двери и, открыв в беззвучном крике рот, выбежал из комнаты. Оно все и обошлось бы, да на беду ключница шла, спросить у хозяина чего тот на утро кушать изволит. Увидала перекошенное лицо супруга, глянула в комнату… ну и стремглав понеслась с диким воплем.  В общем, паника дело такое – иррациональное. Кто бежит, от кого бежит, куда бежит – неважно. Главное другое – теткин вопль подвигнул остальную челядь на массовую ретираду из усадьбы. Очень, надо сказать, энергичную ретираду.  Анатоль же, недоуменно посмотрев на распахнутую дверь, сделал изрядный глоток винца и скользнул взглядом по зеркалу. Увиденное его никоим образом не обеспокоило, но даже напротив – преизрядно развеселило. А что? Под ночной сорочкой выглядывал вполне себе налитой живот беременного человека! Правда на фоне астеничного телосложения Серкова выглядел сей абдомен* странновато, но тут уж кому что нравится. Как говорится: на вкус и цвет все карандаши разные.  Сам себе Толик очень показался.

Разбегалась живность: куры без кудахтанья, порося без визга, телята без мычанья, а бык Яшка и вовсе утрусил, ломая плетень без разбора, лишь бы не попасться на глаза обезумевшей толпе…  Хрестьяне шли убивать.  Кого?  К тому моменту, когда вся «организованная» кузнецом и его дочкой «паника» приблизилась к парадному подъезду, барин родил окончательно.  Новорожденный окинул толпу худым взглядом, почесал мохнатой пяткой розовое остроконечное ухо и рявкнул: «Во-о-он!»  Анатоль жмурился, блаженно чесал опустевший живот.  Отпрыск бешено вращал круглыми глазами, гипнотизировал толпу. Рос на глазах; уши покрывались шерстью, ногти превращались в когти, локти утолщались, кисти удлинялись, глаза зеленели и морда лица теряла то последнее, что отличает человека от животного: контроль.

Человек может контролировать свои эмоции, камуфлировать (подменять) чувства, регулировать приток норадреналина, по «щелчку» вводить себя в то или иное состояние… Быть зверем и оставаться мыслящим существом, осознающим то – что он делает. Потом.  Иногда сознание человека отказывает. И тогда – раздвоение… Зверь – вроде как отдельно, а добропорядочный бюргер – живет себе и не парится.  Однако гомо сапиенс предполагает, а общество располагает. Чем жестче условия в социуме, тем более человек становится терпимее к другим. Само общество вынуждает оного быть таким.  Барин родил чудовище. Плотоядного эгоцентриста, если хотите.  Когда страшно, то разбегаются. Когда очень страшно – консолидируются. Крестьяне, до того напуганные барином предыдущими экспериментами настолько были огорчены, что…  «… язык надорван крестообразно… глаза вынуты…. разложены …. Первоначально причина…. вилы… смерть наступила в результате…»  Тяжко обошлась Серкову наука барская.  Или не наука?  Давно известно – баре учат, холопы мучат. Так и здесь: не хрена хрен выращивать – он сам по себе растет.  А что же кузнец с дочкой?  А и уехали за «камень». Живут себе, поживают, добра наживают.  Анна вышла замуж – за кузнеца местного.  А поскольку бар там и в помине не было, то и деревни не горели. Ну не было нужды им гореть.

© Copyright: Павел Русов, 2016